Вскоре после рождения Саша Гриневский был окрещен в православной Никольской церкви в городе Слободском Вятской губернии. О том, был ли он религиозен в течение всей жизни, сказать сложно. В своей «Автобиографической повести» он рассказывал о своей детской или юношеской религиозности Грин ничего не говорит. Едва ли было глубоко религиозным, связанным с русской церковной традицией, его вятское детство. Во всяком случае одна сцена из «Автобиографической повести», относящаяся к одесскому периоду жизни Грина, указывает на то, что он был далек от обрядовой стороны вероисповедания: «Однажды вечером, не имея спичек, я не достал их ни у кого. Надо мной пошутили: "Гриневский, прикури от лампадки" (перед иконой всегда горела лампадка). Не видя в том ничего особенного, я влез на стол и прикурил (икона висела на столбе, поддерживавшем палубу юта). Тотчас же я получил удар в скулу. Это сделал боцман. Я кинулся на него с ножом, но был обезоружен матросами. Оказалось потом, что это было подстроено по уговору, и напрасно я кричал, что виноват тот, кто научил меня прикурить от лампадки, — боцман твердил: "Ты сам-то не понимаешь, что ли?"».

   В той же «Автобиографической повести» есть также два эпизода с участием в них священника. Оба эти эпизода относятся к пребыванию Грина в тюрьме.

«Вскоре после моего ареста политических заключенных вздумал посетить архиерей из Симферополя. Это был дородный высокий человек с зычным голосом. На свою беду он зашел ко мне первому.

После неудачного побега я был в мрачном отчаянии. Архиерей вошел, сопровождаемый тюремным начальством, и с места в карьер сказал что-то высокомерное.

— Вам незачем приходить сюда, — сказал я. — Мы не дикие звери, чтобы смотреть на нас из пустого любопытства.

Архиерей отступил и укоризненно покачал головой.

— Нет! Вы и есть дикие звери! — заявил он, поворачиваясь уходить. — Я думал, что вы — люди, а теперь вижу, что точно — вы есть звери!

Он ушел, ни к кому больше не заходил, а через час меня вызвали в канцелярию.

— Зачем вы обидели батюшку? — строго спросил начальник.

Я только махнул рукой».

Другой эпизод носит характер отчасти комический. «На втором году моего сидения в тюрьму пришел другой архиерей — старенький, сгорбленный, лукавый; он долго бранил меня за то, что я много курю (в камере стоял дым, как в кочегарке), и, уходя, стянул с полки мою четвертинку табаку; я видел, как он ловко стянул ее, спрятав в рукав, но ничего не сказал».

Как бы там ни было в последние годы жизни Александр Грин стал очень верующим человеком. Вместе с Ниной Николаевной они часто бывали в церкви в Старом Крыму. В своих воспоминаниях Нина Грин писала: «Идет служба. В церкви молящихся ни души, только священник и дьячок справляют всенощную.

Лучи заходящего солнца косыми, розовыми полосами озаряют церковь. Задумчиво и грустно. Мы стоим у стены, близко прижавшись друг к другу. Церковь меня волнует всегда, обнажая душу, скорбящую и просящую о прощении. За что? — не знаю. Стою без слов, молюсь настроением души, прошу словами милости Божьей к нам, так уставшим от тяжелой жизни последних лет. Слезы струятся по лицу моему. Александр Степанович крепче прижимает мою руку к себе. Веки его опущены, и слезы льются из глаз. Рот скорбно и сурово сжат».

В апреле 1930 года, в ответ на вопрос, верит ли он сейчас в Бога, Грин писал Вере Павловне Калицкой, и его слова — объяснение тому, почему так мало церковного в его прозе: «...Религия, вера, Бог — эти явления, которые в чемто искажаются, если обозначить их словами. ... Не знаю, почему, но для меня это так.

...Мы с Ниной верим, ничего не пытаясь понять, так как понять нельзя. Нам даны только знаки участия Высшей Воли в жизни. Не всегда их можно заметить, а если научиться замечать, многое, казавшееся непонятным в жизни, вдруг находит объяснение».

Вера Павловна отвечала Грину: «Прости, что я не ответила быстро на Твое последнее коротенькое письмо о религии. Если бы не оно — так я бы, вероятно, и вообще не сумела бы написать тебе. У меня одно время пропало всякое доверие к Тебе, даже самое минимальное. Но когда я прочла Твое коротенькое письмо, я подумала, что ошиблась. Ведь только ханжи и лицемеры "умеют" писать легко и развязно о Боге. А Ты написал очень хорошо. И опять блеснула та сторона Твоей души, с которой не страшно».

В письме Грина к И.А. Новикову есть такие строки: «Я буду очень рад, конечно, если Ваше положение лучше, чем я представляю его себе, а потому желаю Вам и в том, и в другом случае не падать духом, твердо надеясь на... я бы сказал, на Кого, если бы знал, что вызовет в Вас соответствующий отклик».

Писателю Юрию Домбровскому, которого в 1930 году послали к Грину взять интервью от редакции журнала «Безбожник», Грин ответил: «Вот что, молодой человек, я верю в Бога».

Домбровский далее пишет о том, что он смешался и стал извиняться, на что Грин добродушно сказал: «Ну вот, это-то зачем? Лучше извинитесь перед собой за то, что вы неверующий. Хотя это пройдет, конечно. Скоро пройдет».

Перед смертью Грин попросил, чтобы к нему пришел священник. Александр Степанович исповедался и причастился, и это был не просто жест отчаяния прожившего всю жизнь вне веры и в самый последний миг вдруг опомнившегося человека.

   По воспоминаниям Александра Грина, читать он научился очень рано и чтением он очень увлекся. Из «Автобиографической повести» Грина: «Потому ли, что первая прочитанная мной еще пятилетним мальчиком, книга "Путешествие Гулливера в страну лилипутов" — детское издание Сытина с раскрашенными картинками, или стремление в далекие страны было врожденным, — но только я начала мечтать о жизни приключений с восьми лет. Я читал бессистемно, безудержно, запоем. В журналах того времени "Детское чтение", "Семья и школа", "Семейный отдых" — я читал преимущественно рассказы о путешествиях, плаваниях и охоте.

После убитого на Кавказе денщиками подполковника Гриневского — моего дяди по отцу — в числе прочих вещей отец мой привез три огромных ящика книг, главным образом на французском и польском языках, но было порядочно книг и на русском. Я рылся в них по целым дням. Мне никто не мешал. Поиски интересного чтения были для меня своего рода путешествием. Помню Дрэпера, откуда я выудил сведения по алхимическому движению средних веков. Я мечтал открыть "философский камень", делать золото, натаскал в свой угол аптекарских пузырьков и что-то в них наливал, однако не кипятил.

Я хорошо помню, что специально детские книги меня не удовлетворяли. В книгах "для взрослых" я с пренебрежением пропускал "разговор", стремясь видеть "действие". Майн Рид, Густав Эмар, Жюль Верн, Луи Жакольо были моим необходимым, насущным чтением. Довольно большая библиотека Вятского земского реального училища, куда отдали меня девяти лет, была причиной моих плохих успехов. Вместо учения уроков я, при первой возможности, валился в кровать с книгой и куском хлеба, грыз краюху и упивался героической живописной жизнью в тропических странах».

Всю свою жизнь Грин любил и читал книги разных авторов. В 1927 году поэт и литературный критик Николай Ашукин, собирая материал для статьи «Писатели и книги», обратился к Грину с анкетой о личной библиотеке и получил такие ответы:

1. Имеется ли у Вас личная библиотека? Если да, то сообщите количество томов.

Ответ: Около трехсот томов.

2. Какой состав Вашей библиотеки? В чем особенность личной Вашей библиотеки? Что в ней преобладает (беллетристика, философия, социология и т. д.)?

Ответ: Исключительно беллетристика, главным образом иностранная: английская, испанская и французская.

3. Давно ли Вы собираете свою библиотеку?

Ответ: Два года.

4. Если у Вас нет библиотеки, то есть ли вообще книги, которыми Вы пользуетесь для своих работ (справочники, словари и т. д.)?

Ответ: Нет.

5. Пользуетесь ли Вы библиотеками общественными?

Ответ: Нет.

6. Ваше отношение к собирательству книг?

Ответ: Хорошо начать собирать книги в пожилом возрасте, когда прочитана Книга Жизни.

7. Книги и Ваша литературная работа,

Ответ: Я не пользуюсь книгами.

Ответы Грина не совсем точны. Из воспоминаний Hины Николаевны Грин мы знаем: одной из первых книжных покупок писателя после переезда в Феодосию был энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона (более 80 томов), хотя справедливо, что никакими справочниками для работы Грин не пользовался. А вот в общественные библиотеки Александр Грин все же ходил. Об этом рассказывала Нина Николаевна: «Когда мы жили в Петрограде, книг не покупали. В городе было много библиотек; Александр Степанович имел добрые связи с Публичной библиотекой, где широко пользовался книгами, иногда даже получал их на дом...» Но при первой же возможности Грин покупал книги для своей библиотеке: «В Феодосии были две не очень богатые библиотеки — городская и у водников. А как только у нас появлялись хотя бы небольшие свободные деньги, Александр Степанович покупал книги. Когда приезжали в Москву, любили бывать на книжном развале у Красных ворот».

Из воспоминаний Нины Грин о любимых писателях мужа: «Из русских писателей Александр Степанович многих любил и ценил. Очень ценил Льва Толстого, восхищаясь его мастерством, силой таланта, великим, "даже как бы циничным" знанием жизни. Любил искренне и сердечно Чехова. "Настоящий художник и настоящий человек, — говорил Александр Степанович, — какая умная, добрая душа; мало кто так любит людей, как он». Любил Лескова — "страстный, своеобразный человек, трудный и талантливый. Учиться и учиться у него надо".

Горький, Бунин, Достоевский, Аксаков, Щедрин, не весь Тургенев, Гоголь — привлекали Александра Степановича и ценились им. Разве перечислишь тех, кого он читал, о ком говорил. Среди молодых русских прозаиков серьезно привлекали его внимание Малышкин, Булгаков, А. Толстой, Фадеев, Катаев, Ильф, Федин.

С удовольствием читал Александр Степанович китайские сказки, "Русские сказки" Афанасьева, книги о путешествиях, например "Путешествие в Южную Америку" Ионина, и другие. Любил иностранную литературу: Эдгара По, Сервантеса, Диккенса, Бальзака, Мопассана, Дж. Лондона, Сеттона-Томпсона, Киплинга — особенно «Свет погас», Мериме, Стендаля, Цвейга, Синклера Льюиса — особенно «Главную улицу» и «Мартина Эрроусмита», Голсуорси, Гофмана; из молодых — Шадурна «Где рождаются циклоны», Арлена «Зеленая шляпа», Дорджелеса «Ехать...» и многое, многое другое, что уже угасло в моей памяти».

По словам Нины Николаевны Грин из писателей Александр Грин особенно выделял А.И. Куприна, А.П. Чехова и Эдгара По.

О Куприне

«Его образ так близок моему сердцу, — говорил Александр Степанович, — что кажется, если бы он даже плохо писал, то мне представлялось бы хорошим. Но он писал хорошо, знал музыку слов и мыслей, умел осветить и раскрыть их солнцем своего таланта. В нем, озорнике, иногда злом и вульгарном, завистнике к чужим писательским удачам, сидел милый художник. Пестрый человек был Александр Иванович. Одним из главных качеств, определявших стиль его жизни, было желание во всем и везде быть не только первым, но первейшим, непрерывно привлекать к себе общее внимание. Это-то и толкало его на экстравагантности, иногда дурно пахнущие. Он хотел, чтобы о нем непрерывно думали, им восхищались. Похвалить писателя, хотя бы молодого, начинающего, было для него нестерпимо трудно. И я, к общему и моему удивлению, был в то время единственным, который не возбуждал в нем этого подлого чувства. Он любил меня искренне, относился просто, и оттого я лучше других знал его таким хорошим, каким он был вне своей всепоглощающей страсти, оттого и привязался к нему сердечно. Он часто мне говорил: «Люблю тебя, Саша, за золотой твой талант и равнодушие к славе. Я без нее жить не могу».

О «Моей жизи» Чехова

«"Особенное", неизгладимое впечатление произвела на меня повесть А. Чехова "Моя жизнь", — говорил Александр Степанович. Я увидел свою жизнь в молодости, свои стремления вырваться из болота предрассудков, лжи, ханжества, фальши, окружавших меня. Стремления мои были в то время не так ясно осознаны и оформлены, как я теперь об этом говорю, смутны, но сильны. Понятен и близок был мне Михаил, его любовь и отвращение к родному очагу "родительского дома".

Умел Чехов заглянуть в самые глубины человеческой души! "Моя жизнь" дала мне мгновение остановки в самом себе, после чего какая-то внутренняя черта была как бы проведена над пережитым, и по-новому, что-то прощая, стал я смотреть на настоящее и будущее».

Эдгар По

«Эдгар По был одним из тех писателей, которые еще в молодые годы тронули воображение Александра Степановича. Став сам писателем, Грин относился к нему с глубочайшим уважением и любовью. Все в нем волновало Александра Степановича: и жизнь, и творчество. "Блестящий мастер, сильный художник и счастливо-несчастный человек, — говорил он, относя слово "счастливый" к трогательно-нежному браку По и его таланту. — Говорят, что я под влиянием Эдгара По, подражаю ему. Неверно это, близоруко. Мы вытекаем из одного источника — великой любви к искусству, жизни, слову, но течем в разных направлениях. В наших интонациях иногда звучит общее, остальное все разное — жизненные установки различны. Какой-то досужий критик когда-то, не умея меня, непривычного для нашей литературы, сравнить с кем-либо из русских писателей, сравнил с Эдгаром По, объявив меня учеником его и подражателем. И, по свойству ленивых умов других литературных критиков, имя Эдгара По было плотно ко мне приклеено. Я хотел бы иметь талант, равный его таланту, и силу его воображения, но я не Эдгар По. Я — Грин; у меня свое лицо".

В 1910 или 1912 году 37 вышло Полное собрание сочинений Эдгара По под редакцией Бальмонта и с его статьей о жизни писателя. "Я уже давно знал его как писателя, — рассказывал мне Александр Степанович, — но не знал его жизни. Она потрясла меня. И хорошо, что написал ее Бальмонт. Талантливо написано, с большой любовью. Талантливо и любовно написанная биография — это посмертный дар художнику ли, ученому ли, общественному ли деятелю. Когда читаешь такую, думаешь — „ты, человек, заслужил ее".

Александр Степанович не любил читать вслух стихи. И только три стихотворения, или отрывки из них, он читал иногда, ходя взад и вперед по комнате. Это — "Ворон" и "К Аннабель" Эдгара По и "Давно ли цвел зеленый дол..." Роберта Бернса.

   Характерной чертой Александра Грина была искренность. Все, что он делал, он всегда делал с полной отдачей. Он был человеком увлекающимся, всегда готовым идти до конца и вместе с тем в денежных вопросах очень беспечным. Жизнь много раз наказывала его за это, но переделать так и не смогла. Грин мог по нескольку дней голодать и все же на первые полученные деньги идти покупать подарки. Он никогда не мог объяснить окружающим свою страсть к красивым, поэтичным вещам. Деньги не держались у него, они словно жгли ему пальцы. О том, чтобы сэкономить, он даже запрещал себе думать, считая все это мещанством, скопидомством.

В начале 1900-х годов, когда Грин был революционным пропагандистом партии эсэров, даже его руководители отмечали расточительные привычки «Долговязого», ведь деньги, выделяемые партией, на которые другие революционеры могли жить неделями, Гриневский умудрялся спустить за пару дней. При этом, в вопросах оплаты за свои произведения Грин был очень настойчивым, порой вызывая даже осуждение за меркантильность. Первая жена Грина Вера Павловна рассказывала о том, как однажды Наум Быховский попросил Грина написать некролог для «Революционной России» об одном из казненных революционеров (это была лично знакомая Грину Лидия Стуре, которая впоследствии стала прообразом героини «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева), и приводит собственный рассказ Быховского о том, что из этого вышло:

«"А. С. сел и написал; я плакал, читая, так сильно это было написано. И вдруг Алексей говорит:

— А теперь гонорар.

Это за статью о казненном товарище! Я разозлился и стал гнать его вон. Алексей пошел к дверям, остановился на полдороге и сказал:

— Ну дай хоть пятерку!"

Сердечный товарищ Н.Я. не мог без ужаса вспоминать о таком цинизме, а между тем этот цинизм вовсе не обозначал бесчувствия. Способность глубоко чувствовать уживалась в Ал. Ст. с неистребимой практичностью».

В то же время Вера Павловна вспоминала о полной небрежности Грина в денежных вопросах: «...Александр Степанович за год своего пребывания в Петербурге сошелся с литературной богемой. Это делало нашу жизнь трудной и постоянно выбивало из бюджета. Я была бесхозяйственна и непрактична, а Александр Степанович всякую попытку к экономии называл мещанством и сердито ей сопротивлялся.

Жизнь наша слагалась из таких периодов: получка, отдача долгов, выкуп заложенных вещей и покупка самого необходимого. Если деньги получал Александр Степанович, он приходил домой с конфетами или цветами, но очень скоро, через час-полтора, исчезал, пропадал сутки или двое и возвращался домой больной, разбитый, без гроша. А питаться и платить за квартиру надо было. Если и мои деньги кончались, то приходилось закладывать ценные вещицы, подаренные мне отцом, и даже носильные вещи. Продали и золотую медаль — награду при окончании мною гимназии.

В периоды безденежья Александр Степанович впадал в тоску, не знал, чем себя занять, и делался раздражительным. Потом брал себя в руки и садился писать. Написанное произведение Грин сдавал в редакцию, получал деньги, а дальше повторялось всё прежнее...»

Нужда не смогла сделать Грина скупым или хотя бы бережливым. Когда у него появлялись деньги, они легко и без счета протрачивались, после чего наступало продолжительное безденежье. Приходилось добывать авансы, которые так же быстро утекали, оставляя зачастую на скорую руку написанный рассказ.

Можно сказать, что эти авансы были прямо-таки несчастьем для Александра Степановича. Он постоянно находился в стесненных материальных обстоятельствах. Неуменье практично устроить свою жизнь, расчетливо вести расходы часто держало его в нужде. Когда в «Красной ниве» был принят «Блистающий мир», его первый роман, он сделал поистине грандиозное угощение. По тем временам, когда только-только прошел голод, хлеб давали еще по карточкам, это произвело прямо-таки ошеломляющее впечатление. Был снят целый зал ресторана и приглашено более полусотни гостей. Самые изысканные закуски и блюда сменялись на столе. Дорогие вина, сохранившиеся невесть как еще с дореволюционных времен, вызывали общее удивление...

Вместо того, чтобы с пользой потратить приличный гонорар за роман, Грин вместе с Ниной Николаевной (его третьей женой) поехали отдыхать в Крым. Потратив все деньги, они опять оказались в стесненных обстоятельствах. Грин любил дарить дорогие подарки. Нине Николаевне он подарил гранатовую брошь и золотые часы, потем временам немыслимая роскошь.

Если почитать переписку Грина с редакторами литературных журналов как дореволюционных, так и после, а также мемуары Паустовского, Миндлина, Слонимского и других сочувствовавших Грину писателей, везде присутствует один и тот же мотив — романтик Грин всегда был жесток, требователен и даже занудлив в финансовых вопросах, прося деньги у всех, у кого можно — своего адвоката, своего критика, редактора, издателя, при том, что само отношение к деньгам у него было своеобразное: получив их, Грин стремился поскорее от денег избавиться — черта, сохраненная им до конца дней, — часто оказываясь без денег в ресторанах, гостиницах, откуда посылал записки и слезные письма к издателям с просьбой его выручить, иначе «посадят в тюрьму».

Замечательное воспоминание об этом есть у журналиста И. Хейсина. Однажды Грин пришел в редакцию журнала «Жизнь и суд» и заявил, что не уйдет домой, пока не получит аванса. Издатели, братья Залшупины, получившие перед этим звонок из другой редакции с любезным предупреждением: «К вам направляется писатель Грин», — быстро схватывают шляпы и пальто и оставляют на съедение Грину молодого Хейсина. Тот объясняет, что денег нет и не будет, Грин заявляет, что не уйдет, пока не получит аванс, и ложится спать: «Легкое всхрапывание послышалось в комнате». Конец истории: «Получив сто рублей, Грин снисходительно похлопал меня по плечу и назидательно сказал: "Вот как нужно с ними действовать, иначе эти людишки не понимают. Не забудьте, что мы торгуем своим творчеством, силой мышления, фантазией, своим вдохновением! Пока!"»

Один из таких эпизодов описывает Эм Миндлин в книге «Необыкновенные собеседники»: «Еще в конце 1922 года Александр Степанович Грин, писатель старшего поколения, известный всем нам по своим дореволюционным рассказам, узколицый, сухой, немногословный, пришел и молча положил на редакционный (Эм. Миндлин был московским корреспондентом газеты "Накануне", которая печаталась в Берлине и продавалась в киосках Советского Союза) стол рассказ "Тифозный пунктир". Я пообещал на другой же день отправить рассказ в Берлин. Грин оказал, что отправить рассказ можно и послезавтра, и послепослезавтра, даже через неделю — ему это все равно.

— Отправляйте когда хотите. И печатайте тоже когда хотите. Лишь бы мне гонорарий сейчас.

Пришлось идти к Калменсу на поклон. День был, как назло, неплатежный, и мы все сидели без денег По счастью, Калменс знал Грина и очень высоко ценил его рассказы. Деньги были выданы, и Грин потребовал, чтобы все — нас было человек пять молодых литераторов — пошли с ним в столовую Дворца союзов. <...>

— Зачем, Александр Степанович?

— Сегодня зайчатина. Я уже был там. Детки, мы с вами идем на зайчатину.

Денег не было ни у кого из нас. Грин обиделся:

— Деньги есть у меня. Я же только что получил. Завтра их у меня не будет. И завтра вы поведете меня обедать. С пивом. Мы не пианицы, — так он произносил — «пианицы», — но обедаем, детки, с пивом!

Мы пошли. Пешком — по Тверской, через Охотный ряд, площадь Ногина — на Солянку. По пути встречались знакомые — Грин останавливал их и требовал, чтобы они повернули и пошли с нами.

— Идем есть зайчатину, детки.

В столовую пришли табуном — человек десять, если не больше.

Грин не ушел из столовой и не позволил никому из нас встать, пока не была истрачена последняя тысяча из многих миллионов рублей, полученных им за рассказ "Тифозный пунктир"».

   Нина Николаевна Грин в своих воспоминаниях рассказывала о домашних питомцах Александра Степановича, которые жили у них в Феодосии и Старом Крыму. Маленького щенка Кука Александр Грин нашел в книжной лавке, а ястреба Гуля купил у мальчишки на улице за один рубль. Две истории о любимцах Грина, в которых ясно читается его любовь к животным.

Наш Кук

Стоим в книжной лавке, выбираем книги. Вдруг Александр Степанович оборачивается с возгласом: «Да что там!», нагибается и поднимает маленького черного с белым щенка. Он мал, взъерошен, грязен и, видимо, еще не вполне зряч — глаза подернуты голубоватой пленкой. Александр Степанович держит его на ладонях; щенок трясется и попискивает.

— Чувствую, что-то мокрое, шершавое касается моей ноги, — говорит Александр Степанович, — а это он облизывает мою пятку (Грин был в сандалиях). Совсем дурачок маленький. И откуда же сюда приполз?

Понесли щенка домой. По дороге рассмотрели, что он не только невероятно грязен (словно в помойке валялся), но и полон клещей. Александр Степанович начал его кормить кусками котлеты; песик нюхает, трясется, но не ест. А молоко стал лакать жадно, захлебываясь, должно быть давно голодал. После еды Александр Степанович вымыл его в теплой воде с мылом и напоследок отваром табаку, чтобы изгнать клещей. И сколько же их вышло! Положили песика на подстилку у побеленной стенки, так от клещей она на метр как черным горохом покрылась. А песик спал.

Грудка, пятно на лбу, кончики лап и хвоста были белыми, сам — черный. Александр Степанович посмотрел и говорит: «Мужик». Решили назвать Куком, в честь путешественника. В один из первых дней своей жизни у нас Кук привел Грина в восторг. Он что-то лопал из своей миски, стоявшей у кухонной двери. Мы, сидя на скамейке, забавлялись его чмоканьем и чавканьем; вдруг, как камешек, откуда-то с крыши, низко, над самой землей, порхнула птица. Кук молниеносно подпрыгнул и схватил ее. Это мгновение было великолепно: и бравая поза щенка, и бьющаяся у него в зубах птица. Александр Степанович стал отнимать птицу. Кук заворчал. А когда Александр Степанович все-таки отнял ее, Кук смотрел на него оторопело и сердито. Александр Степанович восхитился: — Ясно, охотничья собака! Чудесная породистая охотничья собака — так рано проявились инстинкты... Ай да Кук! Удружил!

Из Кука выросла хорошая дворняга, среднего роста, добродушная и шаловливая. Вскоре выяснилось, что он «не мужик, а баба», но мы так привыкли его звать Кук, что «Кука» не получалось. Александр Степанович учил его разным фокусам: Кук «плакал», «стыдился» — закрывая морду обеими лапами, просил — сложив передние лапы, «умирал», ел арбуз, выплевывая семечки, гонял всех соседских кур от небольшой клумбы цветов, росших у окна нашей кухни, и кокетничал с дворовыми собаками. Он жил у нас уже около двух лет, увязываясь за нами в дальние прогулки. Уходя в город, мы запирали его в комнате, так как иначе за нами по улицам следовал собачий хвост.

Однажды мать встретила нас сообщением, что Кук оторвал хвост у одной из соседских кур и мальчишки, в отместку, разбили ему камнем лоб.

Кук лежал, мрачно посапывая и положив голову на лапы. На лбу, меж глаз, была большая кровоточащая рана. Мы повели собаку к жившему недалеко ветеринару. Он перевязал голову Кука, дал нам лекарства и научил, что делать дальше. Александр Степанович сердито ворчал по адресу мальчишек, и я видела, что ему очень жаль Кука, — он все время ласково, как бы успокаивая, поглаживал его по спине. Мы стали лечить Кука, он скоро выздоровел и снова стал бегать по двору, загнув хвост калачиком.

В 1930 году, глубокой осенью, мы переезжали в Старый Крым. Александр Степанович пошел пешком с подводами, нагруженными нашим хозяйством. И Кук с ним.

Я и мать поехали на автобусе, и через несколько часов мы на новой квартире встретили наших усталых путешественников. День был осенний, слякотный, чуть моросило. Александр Степанович и Кук были по уши в грязи.

— Где же это вы так уходились? — спрашиваю.

— Я-то, естественно, — говорит Александр Степанович, — шел, не отставая от подвод, а проезжие машины, в том числе и та, которая тебя везла, усердно обливали меня грязью. Ну, а Кук — это же сумасшедший пес! Он все время бегал по степи в сторону от дороги, обнюхивал все канавы, облаивал все машины и подводы и выдохся только на подходе к Старому Крыму. Тогда, повесив голову и хвост, высунув язык, поплелся за мной спокойно. Кук стал неотъемлемой частью нашего существования. Длительное его отсутствие сразу вызывало наше беспокойство: где он, не раздавила ли его машина, не забрала ли собачья будка? А ошейник... Горе было его надеть. Надевали тоненькие — он сразу срывал их лапой. И так жалобно, обиженно смотрел, когда мы надевали на него новый... и снова срывал. Надели широкий, его сорвать не смог, но долго, неуклюже мотал головой, пока не привык. Сторожем был чутким, и мы на ночь клали ему подстилку у парадных дверей.

Наступил 1931 год. Александр Степанович заболел и слег надолго.

Мама как-то говорит мне:

— Понаблюдай за Куком.

И что же я вижу: бежит Кук по саду и натыкается на дерево, взвизгивает и бежит дальше; наливаю ему еду и зову — он подбегает и тычется мне в ноги, нюхает землю. «Кук, ешь!» — он вертит головой в разные стороны, а миску найти не может — она стоит метрах в пяти-шести.

— Да ведь Кук-то ослеп... — говорю я маме, и сердце сдавливает тоска.

Стала следить за собакой. Да, ослеп наш бедный Кук! К его миске подбегают чужие собаки, сжирают его еду, а он даже не видит этого. Иногда они отгоняют его от миски, а он рычит и... отходит. Ударяется о двери, о деревья. В комнате Александра Степановича он сразу от двери безошибочно подбегал к кровати, ласкался к хозяину и ложился на подкроватный коврик.

Рассказала обо всем Александру Степановичу. Он загоревал — очень мы Кука любили. Стал наблюдать за ним. Прибежит Кук в комнату, Александр Степанович бросит какой-нибудь предмет и кричит: «Кук, подай!» Прежде, бывало, Кук стрелой кидается и подносит вещь или палку, а теперь бегает кругом по комнате, нюхает пол, ударяется о мебель, а брошенного не видит.

— Вот ты, песик, заболел, как и хозяин твой, — сказал Александр Степанович и велел мне сводить Кука к ветеринару.

Диагноз был: темная вода, — собака еще видит, но очень, очень слабо, скоро совсем ослепнет. С этим я и вернулась к Александру Степановичу. Он помрачнел и молча лежал до вечера. Вечером, когда я села на скамеечку возле него, чтобы продолжать чтение нравившегося ему романа М. Арлена «Зеленая шляпа», он сказал мне:

— Целый день думаю о Куке. Мучаюсь. Представляю его совсем слепым, — очень уж это страшно. Кука необходимо умертвить. Сведи его завтра к ветеринару, пусть он сам сделает все, что полагается. Это человеколюбиво, а не жестоко. Слепым быть страшно не только человеку, но и животному. И животному еще страшнее, оно беспомощнее человека.

Я обещала всегда ухаживать за Куком, как за ребенком. Все мои возражения Александр Степанович разбивал и настаивал на своем.

Когда я утром, уходя, сказала Александру Степановичу, что поведу Кука к ветеринару, он посмотрел на меня и сказал:

— Веди. Я уже вчера с ним расстался. Я и себя жалею. Сознание, что Кук слепнет, терзало бы меня безмерно. Веди же его скорее...

История Гуля

Как у нас завелся Гуль

Феодосия. Лето 1929 года. Возвращаясь с прогулки, встречаем мальчугана, что-то несущего в шапке. Это «что-то» он прижимает к груди, разговаривает с ним, чертыхается. Александр Степанович заглядывает в шапку. Там сидит, видимо недавно вылупившийся, совсем голый птенец-ястребок. Жалкое тельце его напряжено, он хищно теребит клювом палец мальчика.

— Куда ты его несешь? — спрашивает Александр Степанович.

— Продаю этого черта, кусается, дьявол, до крови, — говорит мальчуган.

— За сколько?

— Рупь.

Александр Степанович дает ему рубль и берет из шапки ястребенка, но сразу же вскрикивает и чуть не бросает его наземь. Ястребенок, злобно шипя, схватил клювом кожу на руке Александра Степановича. Он снял фуражку и положил в нее птицу.

— Где ты его добыл? — спрашивает он мальчика.

— Да там, — показывает тот на Тепе-оба, — гнездо нашел.

Несем драгоценность домой. Ястребок из породы крымских копчиков. Он совершенно еще беспомощен, но сколько в нем страстной злобы! Грозно поблескивает черными глазами, так контрастирующими с голым жалким тельцем, на каждую попытку погладить его отвечает шипеньем и немедленным желанием укусить.

Александр Степанович принес из сарая большой ящик, из оконной рамы вытянул сетку и натянул ее на открытую сторону ящика. В ящик положили песку, несколько крупных камней, чтобы птенец мог сидеть, травы и банку с водой. Впустили в клетку Гуля — так мы решили назвать его еще по дороге домой. К нашему удовольствию, птенец уселся на камень. Но чем его кормить? Мы не знали. На кусочки хлеба он даже не обратил внимания. Александр Степанович пошел во двор, накопал червей. Пытались просунуть их в дверцу. Не тут-то было, он больно хватал за пальцы, злился, а червей не ел. Тогда мама посоветовала дать ему кусочек мяса. И, к нашему удивлению, он, имеющий не более нескольких дней от роду, с жадностью схватил его и проглотил. Дали еще мяса, он схватил и его, норовя все-таки куснуть за руку. Когда возникла необходимость почистить клетку, мы не могли его вытащить — он дико бился о стенки ящика, шипел и кусался. Тогда Александр Степанович взял темный платок, просунул руку в клетку и накинул его на голову ошеломленной птицы. Закутав, он вытащил ястребенка из клетки. Такую процедуру приходилось проделывать до самого нашего отъезда на дачу в Старый Крым.

Ястребенок стал обрастать перышками, но по-прежнему был неуклюж, совсем как дикий подросток.

Приехав через месяц по каким-то делам в Феодосию, мы услышали горькие сетования мамы, на попечение которой оставили нашего питомца, что он не дает ей жить, — чистить его для нее драма, кормить — не меньшая. Пошли посмотреть. Птенец стал красавцем. Гладкие блестящие перья, коричневатые, с темными рябинками, облегали его стройное, уже взрослое тело. Хорош был ястребок! Александр Степанович умилился:

— Возьмем его в Старый Крым!

— Мне что, возьмем, но как наши квартирные хозяева посмотрят?..

— Уговорю.

Повезли Гуля в клетке на извозчике в Старый Крым. Хозяева не протестовали.

Подержали мы птицу в клетке с неделю, Александр Степанович и говорит:

— Давай выпустим его на волю — этакий гордый, красивый стал, ведь, должно быть, от клетки страдает. Торжественно поставили клетку на открытом месте, перед крыльцом. Александр Степанович отогнул проволочную сетку, и стали ждать, что будет дальше. Гуль, посверкивая глазами, сидит не шевелясь в дальнем углу клетки. Зовем:

— Гуль, Гуль, иди сюда!

Никакого внимания. Александр Степанович стучит по клетке сзади. Гуль не шевелится. Тогда Александр Степанович засунул руку в ящик, ловко схватил его поперек туловища и вытащил на божий свет. Ястребок по- трепыхался, изгибая голову в попытке куснуть державшую его руку, и затих.

— Но ведь он летать-то еще не умеет, — спохватилась я.

— Если ему пора летать, то он попробует, а там посмотрим. Он не вылетел сразу из клетки, потому что вырос в ней, в нем не заговорил еще врожденный инстинкт полета, — говорит Александр Степанович и сажает птицу на толстый сук абрикоса.

Гуль озирается, как нам кажется, растерянно, затем перепархивает на соседний сук, с него на землю, не торопясь проходит два-три шага и, взмахнув крыльями, сразу поднимается на крышу дома. Посидев несколько минут на венце крыши, он взлетает вверх, делает два-три круга над нами и улетает. На сердце и хорошо и горько. Неужели это прощанье!

Под вечер, еще засветло, слышим над головой какой-то резкий неизвестный звук. Поднимаем глаза и, о рад ость, — наш Гуль плавно спускается на гребень крыши. Этот резкий звук был клекот ястребка, в клетке он всегда молчал. Александр Степанович как стрела понесся в комнату, через мгновенье выбежал на открытую площадку перед домом, держа в вытянутой руке кусок мяса, и стал звать: «Гуль, Гуль, Гуль!» Мы видели, что птица смотрит в нашу сторону, но не двигается. Александр Степанович положил мясо на землю, и мы оба отошли в сторону, в тень большого ореха. Птица по-прежнему не двигалась. Александр Степанович загоревал — очень хотелось ее накормить. Тогда он размахнулся и бросил мясо на крышу. Гуль вспорхнул и взвился на воздух.

— Напугали мы его, дурачка, он совсем улетит. Господи, как жалко! — стонала я.

Но видим — Гуль, потрепетав в воздухе крыльями, спланировал, схватил мясо и, усевшись на гребень крыши, стал терзать его.

— Никогда бы не подумал, что он вернется домой, — говорил довольный Александр Степанович, — такой дикарь и все-таки, видимо, привязался к нам. Ах ты Гулюшка, милый! А летает-то как! Кто б подумал, что еще утром он не умел летать.

На следующий день Александр Степанович задумал приблизить Гуля к себе. Как только Гуль появился на крыше, мы выдвинули скамью на открытую площадку. Александр Степанович сел спиной к крыше, на плечо себе положил кусок мяса и громко позвал: «Гуль, Гуль, Гуль!» И — чудо из чудес — Гуль слетел с крыши и, покружив немного над самой головой Александра Степановича, схватил мясо, взвился быстро вверх и на крыше слопал его. Тут уж нашему восторгу не было конца. Да и действительно — разве не чудо, что свободная дикая птица чуть не из рук человечьих взяла еду.

В течение нескольких дней Александр Степанович терпеливо приучал его брать мясо из рук. И приучил, причем и руки он не кусал, как в клетке, а выхватывал. Что заставляло Гуля прилетать и брать у нас еду, мы так и не понимали, не искали объяснений, но радовались сердечно.

Несчастье с Гулем

Крышу дома Гуль, видимо, облюбовал как жилье. Часто среди дня, не во время кормежки, мы видели его сидящим или на трубе или на гребне крыши.

Однажды, отдыхая после обеда, услышали дикий вскрик птицы и глухую возню. Выскакиваем полуодетые и видим на краю крыши, у водосточной трубы, кошку, борющуюся с бьющимся Гулем, которого она держит за спинку в зубах. Александр Степанович побледнел, закричал и, схватив лежащий у крыльца веник, бросил его в кошку. Веник попал кошке в голову, она выпустила из зубов птицу, Гуль плашмя упал наземь. Александр Степанович схватил его. Тельце беспомощно повисло в руках, глаза закрыты.

— А может быть, он в обмороке, — догадываюсь я, — давай помочим его водичкой.

Мы не знаем, как обращаться с больными птицами. Осторожно льем из водопроводного крана на его голову студеную воду, Александр Степанович разжимает клюв, и я с пальца капаю птице в рот. Гуль глотает.

— Жив, жив, дурачок, — шепчет Александр Степанович. Несем Гуля в комнату. Рву сочную траву, делаю гнездо, и Александр Степанович кладет туда птицу. Она лежит пластом, беспомощно растопырив крылья. Сидим перед нею на корточках. Наконец Гуль открывает глаза и не протестует, не барахтается, когда мы осторожно гладим его взъерошенные перышки. В этой тихости обычно строптивой птицы столько страдания, что я начинаю реветь. И глаза Александра Степановича подозрительно затуманиваются. Он берет Гуля и осторожно осматривает, ощупывает его: на спине, у шеи, где, видимо, его держала кошка, две неглубокие ранки с запекшейся уже кровью, ножки целы, одно крыло в порядке, другое беспомощно повисло. На нем кровавая полоса. Может быть, это результат падения, а может быть, и кошкин зуб. Гуль упал с крыши на бок. Птица терпеливо сносит осмотр, только раз дернулась, когда мы прижгли ранки йодом. Решаем вопрос — перевязать крыло или так оставить. Останавливаемся на том, что больному суставу нужна неподвижность, — поэтому плотно прибинтовываем крылышко к телу Гуля. Он все терпит, даже ни разу не зашипел. Даем ему мясо — не трогает. Александр Степанович открывает клюв, и я капаю туда молоко. После всех этих процедур приношу камешек, довольно высокий, и ставим Гуля на лапки. К нашей радости, он стоит, шевелит головой, посматривает на нас.

— А как ты думаешь, может быть, ему лучше в корзинке лежать, ведь у него, должно быть, все дрожит от слабости? — спрашиваю я Александра Степановича.

— Попробуем, — говорит.

Приношу корзинку с травой, кладем туда Гуля, он начинает беспокойно вертеться. Непривычно ему куриное положение, и мы снова возвращаем его на камешек. Только камешек кладем на крышку ящика, вокруг посыпаем песком, задвигаем вместе с птицей под кровать, спустив одеяло до полу. Это для того чтобы было темно, — так птицы спят, мы хотим, чтобы Гуль спал как можно дольше. Утром со страхом заглядываем под кровать: жив ли наш питомец? Он жив, и глазки умно поблескивают нам навстречу. Когда мы вытаскиваем его установку на свет, он с любопытством вертит кругом головкой. Это не вчерашний беспомощный Гуль. Но, видно, в темноте он пытался стянуть с себя бинт, так как на груди и сбоку он висит клочками. Значит, бинт мешает ему. Александр Степанович разбинтовывает птицу, крыло беспомощно повисает.

— Бинт все-таки не нужен, — говорит Александр Степанович, — птица инстинктом знает, что ей лучше. Неделю Гуль неподвижно стоял на камне. Часами мы держали его меж колен, чтобы дать отдохнуть лапкам. Кормили всем, что нам казалось питательным: сырым и вареным мясом, рисом, макаронами, фруктами. Все птица глотала и сносила терпеливо. Больше всего из немясного ей нравились макароны, схватит макаронину клювом и теребит, вертя головой в разные стороны. Против наших ласк, очень, правда, осторожных, Гуль не протестует.

Через две недели Гуль бегал по комнате, волоча крыло по полу. Сначала оно висело совсем беспомощно, постепенно он стал подтягивать его ближе к туловищу, и у нас зародилась надежда, — а вдруг крылышко выздоровеет. Напрасная надежда! Оно не поправлялось. Оно висело не столь беспомощно, как вначале, но опускалось ниже здорового. Гуль научился перелетать с предмета на предмет. Если его сажали высоко — он мог очень хорошо спланировать. Правда, однажды он смело «спланировал» с верхушки буфета прямо в тарелку с маслом.

Но чаще все обходилось удачно. Он отлично бегал по полу, по деревьям, но летать, увы, не мог, Он сделался нашим другом, таким же молчаливым, как и мы, совсем ручным и бесконечно любимым Александром Степановичем, который вложил в него все свои нерастраченные отцовские чувства.

Гуль дома

Гуль, выздоровевший, но оставшийся навсегда калекой, сидит на жердочке на окне комнаты Александра Степановича. Поворачивая свою хищную головку на взирающих на него с любопытством прохожих, он выглядит маленьким серым сердитым старичком. Александр Степанович пишет за столом. Наконец Гулю надоела улица, он, спрыгнув с жердочки на кресло, с кресла на письменный стол, взбирается на левое плечо Александра Степановича, нахохлившись, удобно устраивается там и пускает белую полоску на куртку, где уже отпечаталась, несмотря на ежедневную стирку, длинная известковая дорожка. Александр Степанович пишет. Гуль терпеливо сидит, почесываясь в те минуты, когда Александр Степанович закуривает. Александр Степанович протягивает ему макаронину. Взяв макаронину в клюв, Гуль теребит ее и подталкивает лапкой. Блюдце с несколькими подсохшими макаронинами всегда стояло на письменном столе.

Гулю надоело лицезреть работающего Александра Степановича, он, видимо, хочет развлекаться. Тогда, склонив умную свою головку к лицу хозяина, он осторожно захватывает клювом складку на его щеке и держит ее. Александра Степановича это радует. Вижу, как тепло блеснули его глаза. Он не шевелится. Подержав складку несколько мгновений, Гуль оставляет ее и старается как бы заглянуть в лицо Александру Степановичу. Добрая ухмылка кривит губы Александра Степановича. Он ждет продолжения. Тогда Гуль снова и крепче захватывает складку щеки или ухо и тянет к себе. Это означает, что Гуль хочет играть, ему надоела работа Александра Степановича. Александр Степанович хохочет, правой рукой нежно схватывает маленькое тельце птицы и, приговаривая: «Ах ты мошенник этакий!», спускает птицу на пол. В кармане у него шарики от моего бильярда. Он пускает их перед клювом Гуля, и птица, подпрыгивая, гоняется за ними.

Смерть Гуля

Холодный зимний ветреный день. Александр Степанович вынес Гуля во двор на прогулку, которая проделывается дважды в день, невзирая на погоду. Гуль весело бегает по шестам, их Александр Степанович расставил во дворе и меж деревьев. Александр Степанович заставляет его слетать с верхушки шеста. Кособоко, но бойко он это проделывает. Так проходит полчаса, а если оба разохотятся и день хорош, то и час. Мечта Александра Степановича — упражнениями привести крыло Гуля в такое состояние, чтобы он мог хоть немного летать самостоятельно. Гуль охотно подчиняется желаниям Александра Степановича, видимо его птичьему телу это доставляет удовольствие. Так было и в тот день. После прогулки, посадив Гуля на плечо, Александр Степанович подымался по ступеням довольно высокой лестницы, ведущей в кухню. Неожиданный сильный порыв ветра смахнул с плеча Александра Степановича нецепко державшегося Гуля, и он упал прямо в стоявшую на крыльце миску с едой Кука. Александр Степанович выхватил его, внес в комнату и, показывая мне совершенно мокрого Гуля, взволнованно спросил:

— Что делать? Подумай, какая беда!

Решили вымыть Гуля теплой водой и закутать в вату, чтобы он не простудился. Александр Степанович согласился. Пока я ходила за водой, он держал птицу у теплой печки. Осторожно обмыли клейкий суп, вытерли Гуля насухо и завернули в пласт ваты, оставив только голову. Александр Степанович принес корзину для фруктов, сделали в ней гнездо из ваты и положили туда Гуля.

Он водил головкой и посматривал на нас умными глазами, раз даже тюкнул клювом палец Александра Степановича. Мы очень боялись за его здоровье, — холодная липкая ванна для нежного, не привыкшего к воде птичьего тельца могла оказаться смертельной. Каждые полчаса мы осматривали его. Когда я обмывала Гуля, он выглядел очень несчастным, а потом, в вате, сидел, как нам казалось, согревшийся и милый.

Вечером Александр Степанович вынул его из ваты, чтобы покормить. Перья выглядели глянцевитыми, но есть он не захотел и сидел на краю корзины как-то неуютно. Это нас встревожило. Мы рыхло взбили вату и положили Гуля в это теплое гнездо. Он покорно сидел, не проявив ни малейшего желания выбраться из него. Это нам тоже показалось ненормальным. Ночью вставали, смотрели. Гуль не менял положения, для него непривычного, — обычно он спал на жердочке. Но на свет зажженной лампы поворачивал головку. Утром Александр Степанович вынул Гуля из ваты и завздыхал:

— Пропадает наш Гулюшка. Посмотри, перья стали матовые и чуть топорщатся — значит, болен.

Попробовали головку у клюва — горячая. Ни пить, ни есть птица не хотела, глазки стали мутнее, и головкой не вертела, как накануне. Мы думали, что у Гуля воспаление легких, а как лечить — не знали и с горестью поглядывали на корзинку. Чтобы не тревожить Гуля, мы не прикасались к нему. Он сидел в вате не шевелясь и широко раскрыв черные глазки. Под вечер Александр Степанович предложил покормить Гуля насильно. Решили поить молоком. Александр Степанович принес корзину в столовую, стал вынимать Гуля и вдруг сказал сдавленным голосом:

— Он давно умер, совсем холодный. Бедная ты наша птица, страдалица, лишенная счастья летать. Наше ты дорогое утешение.

Похоронив Гуля под елкой на Тепе-оба, мы часто вспоминали его, вместе — до смерти Александра Степановича, а одна я и до сих пор.

Я написала о Гуле потому, что рассказ Грина о кем «История одного ястреба» не соответствовал действительности. Когда я спросила Александра Степановича, почему он так написал, он ответил:

— Мне хотелось, чтобы так случилось...

А мне хочется, чтобы читатели Грина знали, сколько души и заботы вложил Александр Степанович в Гуля.

   В первые послереволюционные годы, когда писатель Александр Грин был уже достаточно известен, в одной из московских газет появилась статья о самозванце «Под А. Грина»:

«Из Киева в Петроград пробиралась молодая дама, жена б. офицера. По дороге познакомилась — из соседнего купе перешел — со штатским господином. Хорошо одет, под англичанина, в деньгах, видимо, не стесняется, ботинки лакированные и вообще — барин барином. Лицом — не очень вышел. Но женщины, как известно, придерживаются старой пословицы о мужчине: "Немножко лучше черта...". А у спутника — большие преимущества: писатель, беллетрист, известный, столичная штучка.

— Я — Грин. Не читали?!. Изумительно!.. Погодите — я вам сейчас свои книжки принесу...

В ж.-д. киоске нашлись томики рассказов А. Грина. (Они были торжественно вручены хорошенькой барыньке с соответствующим ее качествам автографом. Писатель тоже возвращался в Петроград, где живет постоянно.

— Голодный город? Ну это как для кого! Умный человек, да с деньгами, нигде не пропадет! Литература кормит меня. Других — мало, а я — сыт... Плачу за всё бешеные цены, но зато сыт...

Дама по части русской литературы была достаточно беззаботной, больше французами увлекалась. Но было лестно — внимание писателя, у которого есть книги, который и по продовольствию может...

Приехали в Петроград, и А. Грин стал бывать у дамы. В глазах, а еще более — «в крови горел огонь желаний». И был писатель бесконечно любезен — и театр, и обеды в хорошем ресторане, и продукты добывал. По ценам неизвестным. А к тому же то газету принесет, то журнал, то новую книжку — всё «А. Грина» сочинения»

Лестно!

...И случилось, как случается часто с молодыми дамами, мужья которых вне Петрограда...

Но вскоре обман разоблачился, и самозванцу на днях пришлось ретироваться. И от барыни, и вовсе из Петрограда.

Подлинный беллетрист А. Грин, опрошенный нами по этому казусу, удивился храбрости своего неизвестного заместителя и вместе с тем заявил, что для него весьма лестно очутиться в одной компании с корифеями русской литературы, именами которых в свое время злоупотребляли разные проходимцы. Были Хлестаковы под Надсона, М. Горького, Чехова. Один такой "Чехов" ездил на волжских пароходах и даже занимал деньжонки...».

   В маленькой книжице воспоминаний Нины Николаевны Грин, что вышла тиражом 300 экземпляров в Симферополе в 2000 году, есть одна глава. Называется она «Грин и вино». В этой главе любящая женщина написала горькую правду о самой главной проблеме в жизни своего мужа Александра Грина, о его тяге к алкоголю. Именно эта пагубная привычка писателя очень мешала их счастливой жизни, порой делала характер Грина невыносимым, и в конечном итоге, непоправимо подорвала его здоровье, что и стало одной из причин его смерти.

В последние месяцы жизни уже неизлечимо больной Грин говорил жене: «Это расплата, алкоголизм требует к ответу. Я хочу, чтобы ты поняла, что я считаю нормальным свое теперешнее состояние. Мне 52 года, я так изношен, как не всякий в таком возрасте. Ты знаешь, что жизнь грубо терла меня, и я ее не жалел. За водочку, дружок, все расплачиваются. Твой отец тоже расплатился. Жаль мне тебя — беззащитен ты, мой малыш, а книги мои не ко времени. Трудно тебе будет. Я внутренне готов к тому, чему быть предстоит. И больше об этом, родная, говорить не будем».

О пьянстве Александра Грина упоминают практически все, кто его знал. В начале 1900-х годов, когда Грин занимался революционной пропагандой, его соратники упоминали о частых посещениях им питейных заведений, в которых он быстро тратил все полученные от партии деньги. В 1906 году Грин отошел от эсеров, он решил посвятить себя литературной деятельности, познакомился со многими писателями и поэтами и полностью погрузился в богемную жизнь, которую тогда вели петербургские литераторы. Он много пил, просаживал деньги, и свои, и те, что зарабатывала Вера Павловна, ставшая к тому времени его женой, сначала гражданской, потом и законной.

В 1910 году его отправили в ссылку в Архангельскую губернию, Вера Павловна поехала с ним. В Пинеге и произошла их первая серьезная ссора из-за пьянства Грина со знакомыми. Вера Павловна вспоминала: «Я долго не могла заснуть. Перспектива жить в деревне с пьянствующим Александром Степановичем показалась мне нестерпимой. Я знала, что во хмелю он зол и перессорится со всеми. Значит, около нас образуется атмосфера не просто отчуждения, а вражды. Не будет денег, так как пропить то, что высылал отец, — недолго. А откуда взять денег в Пинеге? Заработков для интеллигентов там никаких нет. И куда деваться от самого Александра Степановича? В Петербурге всегда можно было уйти к кому-нибудь из подруг или знакомых. В Пинеге не от кого было ждать помощи, ни моральной, ни материальной. Утром я твердо сказала Александру Степановичу, что, если это еще раз повторится, я тотчас же уеду к отцу и не вернусь. Я знала, что Александр Степанович боится одиночества. И Грин больше не пил. Впоследствии он не раз вспоминал, что два года, проведенные в ссылке, были лучшими в нашей совместной жизни».

После возвращения из ссылки в 1912 году Александр Грин вернулся к старым привычкам, вновь начались веселые и разгульные застолья с приятелями. Вера Павловна, не выдержав такой жизни, ушла. Об этом периоде жизни Грина сохранилось довольно много воспоминаний, в которых упоминаются его пьяные кутежи. Например, один из его приятелей Соколов-Микитов вспоминал через много лет: «Встречались мы довольно часто и почти всегда в компании писателей. Среди них я особенно запомнил поэта Леонида Ивановича Андрусона. Это был очень кроткий, хромой, разбитый параличом человек, с младенческими голубыми глазами. Грин шутя говорил об Андрусоне, что он беден как церковная крыса. Мне не раз доводилось у него ночевать, он жил на Невском, где-то 15 чердачном помещении, в крохотной полутемной комнатке. В этой же компании был поэт Яков Годин, появлялся иногда Аполлон Коринфский — рыжеволосый, косматый человек, с рыжей, как апельсин, бородою. Случалось из гатчинского уединения приезжал Куприн, вносивший оживление. Пили, сознаться, много и шумно. На этих шумных литераторов смотрел я почтительными юношескими глазами, бывал свидетелем подчас не совсем приятных историй и столкновений...»

Такая жизнь продолжалась для Грина до 1914 года. Потом началась Первая мировая война, в России приняли «сухой закон», алкогольные напитки продавались только в ресторанах 1-й категории, на которые у Грина не всегда хватало денег. В революционные годы и в период Гражданской войны «сухой закон» 1914 года успешно продолжал работать. Более того, 19 декабря 1919 года он был дополнен советским законом за подписью В.И. Ленина и под названием «О воспрещении на территории страны изготовления и продажи спирта, крепких изделий и не относящихся к напиткам спиртосодержащих веществ». Согласно ему, за самогоноварение, покупку и продажу самогона полагалось не менее 5 лет тюремного заключения с конфискацией имущества.

Так и получилось, что в 1921 году, когда Александр Грин сделал предложение Нине Николаевне Мироновой, с которой был знаком с 1918 года, он не пил. Позднее она вспоминала: «Предлагая себя в мужья, Александр Степанович сам, словно ожидая моего по этому поводу вопроса, сказал, что два года уже не пьет и в дальнейшем пить не будет. Тогда я ему поведала о боязни иметь пьющего и ревнивого мужа. Он заверил меня в своей трезвости и ныне и в будущем. Думаю, что он говорил в то время искренне, считая, что в действительности не будет пить, и веря в это. Я тоже поверила от всего сердца, забыв уже слова его "друзей"...»

Поначалу все было хорошо. Был холод, голод, безденежье, тиф, Гражданская война, но главное — жесткий сухой закон. Грин не пил, и жили они счастливо, ясно, любовно и дружно до той поры, пока не настал нэп и не появилось в свободной продаже вино. Оживилась литературная жизнь, Грин пользовался в ту пору большим успехом, и вокруг него было много людей. Она и тогда еще надеялась, что он не обманет, ведь дал слово не пить, ведь любит ее, дорожит ею, зла не принесет, «если он сказал мне, что не будет пить, значит — не будет», но все чаще и чаще он приходил домой навеселе, потом совсем пьяный, наутро виноватился, просил прощения, целовал руки и говорил, что это в последний раз. Порой, доведенная до отчаяния, грозила, что будет пить вместе с ним, и тогда он несколько дней ходил вокруг, опасливо и нежно косился на нее и не пил. «Я — пьющая или курящая — не отвечала бы его идеальному представлению о женщине и обо мне».

«Теперь, ожидая его домой, я не была спокойна и радостна — "а вдруг опять пьяненький?" Без него, ожидая, поплачу, все раздумываю — как бы отстранить Александра Степановича от вина, и не чувствую в себе сил на это, ни уменья. Думаю о своей, вечно сдерживаемой страсти, об отце, обо всех пьющих, и горько мне и бесконечно жаль Александра Степановича».

Предчувствуя близость запоя, Грин боялся в дни алкогольных срывов оставаться один. Вспоминает литературовед Владимир Смиренский: «Несколько раз он приходил ко мне рано утром и, волнуясь, убеждал меня идти с ним. «Все равно куда, — торопливо упрашивал он, — куда вы хотите... Жена ушла по своим делам, в номере мне делать нечего — скучно, а если пойду бродить один, я могу не вернуться».

Один из таких срывов Нина Николаевна описала в своих воспоминаниях. Это случилось в январе 1924 года, когда Гринов пригласили в гости знакомые Александра Степановича по северной ссылке Самойловичи: «К концу ужина, длившегося часа два с половиной, он уже был совершенно пьян, — писала она про мужа. — Поднимаясь с тем или другим тостом, шатался. Заметила, как хозяин дома незаметно отодвигает от него бутылки, но Грин тянет их к себе. Пьян был не один он; все, кроме меня, ничего не пившей, и хозяйки дома, были в той или иной степени подпития. Но Грин был пьян больше всех и шумнее всех. После ужина пошли в гостиную, начались танцы. Беседуя с какой-то дамой, я сидела в стороне. Александр Степанович, стараясь держаться твердо, подошел ко мне, присел на ручку моего кресла и стал говорить: "Это все пустяки, Котофеинька! На свете все хорошо! Я не пьян, а весел для тебя, дружок мой! Вот, смотри, каков твой Саша!"

Я смотрела, улыбаясь. "Мой Саша" был в лоск пьян. Галантно изгибаясь, он пригласил мою соседку на танец. Та, видимо, не очень заметив его состояние, пошла с ним в вальсе. Грин толкал танцующих, какой-то даме, зацепив, разорвал платье, чуть не уронил свою даму. Та, увидев состояние своего кавалера, закончила танец. Грин подвел ее ко мне, усадил и побежал, как он нам сказал, принести для нас чего-нибудь прохладительного. И... пропал. Через довольно долгий промежуток времени вернулся, еще больше шатаясь и неся два стакана с красным вином. Подошел, совершенно заплетающимся языком предложил нам выпить, но не удержал равновесия, пошатнулся и все вино вылил на меня и светлое платье моей собеседницы. Он пытался рукавом вытереть испорченное платье, пошатнулся и упал на пол. Пыталась поднять его, но не смогла. Подбежал Самойлович и другие гости, подняли опьяневшего окончательно Грина. Самойлович сказал мне, что после ужина Александр Степанович все время заходит в столовую, выпивает остатки из бутылок, ищет вино в буфете — оттого его так и развезло.

Грин покорно пошел в кабинет, но там долго не отпускал Самойловича, все приставал к нему с нелепым вопросом: "Как за него, такую свинью, вышла замуж его жена, такая милая женщина? Как она может от него, такого, даже детей иметь?.."

В полном отчаянии слушала и созерцала все это. Таким Грин передо мной предстал впервые. И я тогда еще не умела все это принимать мужественно, с чувством собственного достоинства. Самойлович ушел, а я горько-горько плакала, уткнувшись лицом в подушку. Мне казалось — вдруг он таким останется навсегда. Сердце разрывалось от отчаяния. От моих слез Александр Степанович как будто присмирел, лег и сказал, что будет спать. Поплакав, я задремала. Очнулась — нет Александра Степановича. Кинулась искать его, конечно, в столовую. Смотрю — он ищет в буфете, а в руках недопитый стакан вина. Тихонько позвала его по имени, он только мыкнул что-то. Взяла его за руки и привела в кабинет. Его начало рвать».

Чтобы спасти своего мужа от пьянства, Нина Николаевна пошла на хитрость. Она убедила знакомого врача посоветовать им уехать из Петрограда, якобы для лечения ее сердечного заболевания. По словам Нины, Александр Степанович сам сделал нужный вывод: «Из-за моих выпивок. Я знаю, дорогая, ты не жалуешься и терпишь, но на сердце все откладывается. Даю тебе слово не пить там, на юге».

Грины переехали в Крым. Условия «договора», заключенного после переезда в Феодосию между Ниной Николаевной и Александром Степановичем касательно предмета его несчастной страсти, были такими: Грин не пьет в Феодосии, но имеет право выпивать, когда едет по литературным делам в Москву или Ленинград. Александр Степанович широко этим правом пользовался, и в своих мемуарах Нина Николаевна посвятила немало горьких страниц пьянству мужа во время таких поездок. Она старалась ездить вместе с ним, потому что хоть как-то могла его сдержать.

В Москве они останавливались в общежитии Дома ученых на Кропоткинской набережной. «Если у нас отдельный номер — я не беспокоюсь. Он сразу же ляжет спать и через несколько часов как ни в чем не бывало будет в столовой общежития пить чай. Хуже, если мы живем в разных номерах, он — в мужском общем, я — в женском. Это случается, если мы заранее не известим администрацию о своем приезде или в общежитии будет переполнено. Заведующая общежитием, зная болезнь Александра Степановича, относится к ней человечно-просто и добро, всегда старается поместить нас вместе в маленький номер. Тогда, будучи со мной, Александр Степанович тих и спокоен. Порой я удивляюсь этому, понимая, как глубоко он меня любит, если мое присутствие и почти всегда безмолвие так его усмиряет».

Она старалась писать, точнее даже размышлять об этой беде как можно спокойнее, взвешеннее, с достоинством, ни на что не жалуясь, но и не выгораживая мужа. «Всегда ожидаю его; если он не приходит в обещанный час: волнуюсь, не пьяный ли вернется. Мне неприятен пьяный Александр Степанович. Есть пьяные приятные, Грин не принадлежит к их числу... Я всегда страдала от пьяного облика Александра Степановича. Это был не мой родной, любимый, этот был мне жалок, иногда трагически жалок, и тогда неприязнь исчезала, и я видела бедную горящую душу человека. Становилось до отчаяния страшно и хотелось, как крыльями, накрыть его любовью».

С каждым годом Грин пил все больше. «Когда я его встречу, он, ухмыляясь, тихо пойдет в наш номер, цепляясь за мою руку. Помогу ему раздеться, и он, полубесчувственный, валится в постель. Мне хочется его бранить, плакать, на сердце горечь, обида. Но к чему все это? Он настолько пьян, что все слова проскочат мимо его сознания». Она умоляла его не пить хоть день. Дать ей один день отдыха. Прийти пораньше. «"Да, детка, конечно. Я, старый, беспутный пьяница, только терзаю тебя. Клянусь, сегодня приду чист, как стеклышко. Не сердись на меня, мой друг..." — И придет пьяный».

Иногда, случалось, Грин нарушал договор и выпивал в Феодосии. Сохранилось письмо Нины Николаевны с пометками самого писателя. Некоторые наиболее резкие выражения жены он зачеркивал и писал сверху свои — здесь они будут взяты в скобки. «Саша! Ты подлый (не подлый, но увлекающийся) — всегда ты из хорошего подлость (плохое) сделаешь. Было все сегодня добро и спокойно — нет, надо же 5 ч. пропадать, чтобы все испакостить (не быть дома), чтобы от беспокойства сердце болело. Тебе 47 лет, а за тобой следить и не верить тебе словно мальчишечке (мальчику) приходится. Феодосия не Париж (Зурбаган), знаешь, что я волнуюсь, мог бы зайти домой и опять, если надо, уйти. А то дорвался до рюмки и все на свете забыл, только себя и помнишь. Стыдно и противно (нехорошо)».

В мемуарах Нины Николаевны содержатся слова самого Грина, которые тот сказал своей первой жене, и впоследствии они оба передали ей этот разговор: «Ты, Верочка, с гордостью относилась ко мне, ты чувствовала себя выше меня, ты ненавидела мое пьянство, но палец о палец не ударила, чтобы побороться с ним. Ты только презирала меня за него. У тебя был свой, отдельный от меня мир, в который я, пьяненький, вваливался, как инородное тело. А Нина борется всем своим существом за каждую мою рюмочку, она от каждой страдает, хотя бы даже молчит. Я ее мир, вся ее жизнь. Ее слезы — моя совесть. Я пью и знаю: Нина страдает за меня, и это меня сдерживает».

В самые тяжелые минуты ей хотелось умереть. «"Для чего жить? — спрашивала себя. — Если прекрасное уходит из жизни и нет сил и уменья бороться за нее. Если каждый день начинается с водки и кончается водкой?" Но представляла себе, что Александр Степанович после моей смерти станет пить еще больше. Никто его не поддержит... Мысль о моей смерти будет глодать его, заставлять пить, он опустится на дно и, может быть, умрет несчастный, голодный, грязный и пьяный в какой-либо канаве, трущобе, так как не за кого будет ему держаться на этом свете. И бедная, красивая его душа будет горько и мучительно страдать».

А между тем их последняя поездка в когтистый Ленинград оказалась не такой уж бессмысленной. После того как вместо Крутикова был нанят другой юрист и сменился состав областного суда, Гринам удалось выиграть дело и отсудить у Вольфсона семь тысяч рублей. Еще несколько месяцев назад это была немалая сумма, но теперь почти все съела инфляция 1930 года. Выплаты денег приходилось дожидаться, они по-прежнему жили в Питере, и вот тут ее терпение лопнуло.

В 1930 году терпение Нины Николаевны лопнуло, она решилась на разрыв: «Ты, Сашенька, послушай. Я долго и терпеливо переносила твое пьянство. До тех пор, пока мы не выиграли дело. Но ты продолжаешь безудержно пить. Переносить это дальше я не могу, я устала. Очень тебя еще люблю, но кроме любви во мне есть чувство собственного человеческого достоинства... Не хочу и не могу быть женой вечно пьяного мужа. Ты сначала пострадаешь, так как все-таки любишь меня, но потом вино утешит тебя, утолит твою печаль... Я уступаю дорогу вину». Грин не пил после этого две недели. Затем сорвался и запил злее прежнего, уже ни от кого не таясь.

Поздней осенью 1930 года они оставили Феодосию и переехали в Старый Крым, который полюбился им летом 1929-го. Там не было моря, не было курортников, но было много зелени и садов, и жизнь была намного дешевле. Тогда Грин уже был тяжело болен. Весной 1931 года он в последний раз побывал в Коктебеле у Волошина. Отправился туда пешком через горы, о чем позднее писал Новикову:

«Я шел через Амеретскую долину диким и живописным путем, но есть что-то недоброе, злое в здешних горах, — отравленная пустынная красота. Я вышел на многоверстное сухое болото; под растрескавшейся почвой кричали лягушки; тропа шла вдоль глубокого каньона с отвесными стенами. Духи гор показывались то в виде камня странной формы, то деревом, то рисунком тропы. Назад я вернулся по шоссе, сделав 31 версту. Очень устал и понял, что я больше не путешественник, по крайней мере — один; без моего дома нет мне жизни. "Дом и мир". Все вместе или ничего».

По воспоминаниям Нины Николаевны Грин возвратился из Коктебеля очень недовольный встречей с Волошиным. Они сильно поспорили из-за художника Богаевского, который, по мнению Грина, изменил искусству и стал обывателем, Волошин вступился за друга, говорил не то, и все было не так. Не так, как раньше, когда Грин и Волошин находили взаимопонимание. А Богаевскому Грин не мог простить разговоров о пьянстве.

«— Как жаль, Александр Степанович, что вы не можете сдержать себя, даже шатаясь ходите по улицам. Вы компрометируете себя.

— Я думал, Константин Федорович, что вы более тонкий человек. Вы в благополучии своей отрегулированной, обеспеченной и аккуратной жизни забыли, что души человеческие различны и жизнь также. И что на дне кое-что иногда бывает виднее. Меня осуждать может только моя жена, которая мой ангел-хранитель, а на остальных мне наплевать...»

   Один из близких друзей Александра Грина Николай Вержбицкий в своих воспоминаниях рассказывал о необычной свадьбе, которая состоялась в Петербурге в начале 1910-х годов:

«Еще до первой мировой войны, живя в Петербурге, Грин иногда проделывал такую вещь. Придя поздно вечером в Купеческий клуб на Фонтанке, где его хорошо знали швейцары и гардеробщики, он просил вызвать из игорной залы Якова Адольфовича Бронштейна.

Яков Адольфович, или, как его все в Петербурге звали, "дядя Яша", был инженер-химик, обаятельный, богемистый, с очень широкой душой человек, покровитель театральной и литературной молодежи, сам — талантливый чтец и импровизатор, — по-крупному играл в карты.

Бронштейн спускался в швейцарскую. Грин вручал ему пять рублей или даже трешницу и удалялся ждать в тот темный угол гардеробной, где стоял огромный клеенчатый диван с продавленным сиденьем.

Бронштейн полученную "мазу" присоединял к сумме, которую сам закладывал в очередной банк, и шла игра. В большинстве случаев банк срывали. Дяде Яше чертовски не везло. Будучи, как все игроки, суеверным, он приписывал свое невезенье тому, что принимал "мазу". Однажды он так и сказал Грину:

— Больше мне своих трешек не приноси, иначе я пойду по миру!

В описываемый день Грин все же уговорил его в последний раз принять деньги и вручил помятую пятирублевку. Это были его последние деньги, — на завтра не был обеспечен даже двадцатипятикопеечный обед в студенческой столовой. Яков Адольфович, морщась, сунул кредитку в карман, и безнадежно махнув рукой, отправился наверх, в игорную. Александр Степанович ждал его очень долго.

В пять часов утра дядя Яша усталой походкой медленно спустился с лестницы. Он еле стоял на ногах. Лицо у него было бледное, волосы взъерошены, лоб в поту, сюртук перепачкан мелом. В руках он держал бутылку шампанского. В изнеможении упав в кресло, он жестом попросил швейцара откупорить бутылку и налить в стаканы. А придя немного в себя, начал выволакивать из карманов деньги. Они горой выросли на диване перед изумленным Грином. Подсчитали. Оказалась громадная сумма в несколько тысяч.

— Я бил, не снимая, девять рук! — не переводя дыхания, заявил дядя Яша. — Понимаешь, девять рук!.. За эти три часа у меня на голове вылезла половина волос!.. Возьми свои девятьсот рублей, а остальное помоги мне довезти до дому. Обрадую жену...

На этом событие не кончилось. Самое удивительное было впереди.

Отвезя деньги на Гороховую улицу, товарищи по удаче, не думая о сне, поехали в знакомую ночную чайную, где собиралась всякая "мелкая" публика, в том числе проститутки среднего и низшего ранга. К последним Яков Адольфович питал очень трогательное чувство весьма сложного содержания — что-то вроде отеческого покровительства, смешанного с глубокой жалостью к этим ни в чем не повинным "жертвам общественного темперамента", как их тогда называли.

Когда они явились, в чайной всем сразу стало известно, что дядя Яша и писатель Александр Степанович Грин решили устроить богатую, как у порядочных, свадьбу для одной очень бедной, некрасивой и неудачливой проститутки по прозвищу Манька-Суматоха. Ее брал в жены коридорный из меблированных комнат "Лиссабон" Ваня Анфилов. Брал по любви.

И свадьба действительно состоялась.

Все было как полагается, вплоть до торжественного обряда бракосочетании, во время которого в Вознесенской церкви, в самом центре столицы, на Невском проспекте, пели знаменитые певчие из Александро-Невской лавры. Огромная церковь была набита битком и такой публикой, которая обычно никогда в храмы не заглядывала — разношерстными представителями петербургского "дна", жителями столичных трущоб. Поп только косился на этих затасканных, подозрительного вида людей с испитыми лицами, но обряд совершал благообразно, в соответствии с солидной суммой, полученной от устроителей свадьбы.

Брачный пир состоялся не где-нибудь в кухмистерской, а в большом трактире второго разряда на Боровой улице под названием — "У Липатыча". Ивану Липатовичу, хозяину трактира, была выдана сумма, достаточная для того, чтобы накормить и напоить сто человек.

Эти сто человек состояли главным образом из так называемых "бывших людей", по той или иной причине свихнувшихся на жизненном пути. Были здесь и проститутки, и люди различных темных профессий, и просто нищие. Всем было предоставлено право требовать кушанья и напитки, перечисленные в обширном меню. Блюда подавали официанты во фраках и в белых перчатках. На улице, у дверей трактира, стояли двое городовых, назначенных сюда для соблюдения порядка и для того, чтобы не пускать постороннюю, то есть "чистую" публику. Городовых назначил, после специального собеседования с дядей Яшей, сам пристав полицейского участка, весьма заинтересовавшийся этой невиданной свадьбой.

Жених и невеста сидели во главе длиннейшего стола. Невеста была в белом газовом платье, которое выбрал для нее Грин. Рядом с прибором невесты стоял большой букет из флердоранжей — символ девственности. Жених был в новом фраке с галунами и большими медными пуговицами, на которых стояла буква "Л" ("Лиссабон"). Пировали долго. Ели, пили, пели и танцевали бальные танцы — падепатинер и польку "Трам-блям". Четыре баяниста играли по очереди, без перерыва. Блатная публика и девицы «легкого поведения» попросили разрешения спеть хором "Щеголяй!". И они вместе с новобрачными залихватски спели эту песню под грохот двух сотен каблуков.

Девки стукнули ногами!
Щеголяй, Ваня, щеголяй!
Ширмачи, гуляйте с нами!
Щеголяй, Маня, щеголяй!

Девки хлопнули в ладоши!
Щеголяй, Ваня, щеголяй!
Пареньки будут хороши!
Щеголяй, Маня, щеголяй!

Устроители свадьбы были назначены посаженными отцами, сидели на почетном месте, к ним подходили чокаться, в их честь пели только что подхваченное из "Живого трупа" цыганское:

С вашим-да покровительством
Мы не пропадем,
Весело и звонко
Время проведем!..

Никому и в голову не приходило, что вся эта затея устроена понарошку. Но вместе с тем все, безусловно, понимали, что это сделано неспроста, а в пику богатым и самодовольным людям, хозяевам жизни, которые чванно полагали, что только они достойны веселиться на "жизненном пиру".

Стоит ли говорить, что здесь, на этой развеселой свадьбе париев, невозможно было заметить и тени той тупоумной заносчивости, которой отличались пиры аристократов, буржуазии и подражавшей им состоятельной интеллигенции.

Могу также засвидетельствовать как участник и одни из организаторов этого торжества, что (хотя для употребления спиртных напитков не ставилось никаких пределов) все до самого конца шло очень прилично. Тут надо было отдать должное величайшему такту и распорядительности самого Липатыча и его помощников из администрации трактира. Если кто-нибудь "позволял" себе лишнее, эти простые люди находили нужные слова и сами уводили гостя, напоминая ему при этом:

— Имей уважение! Ты не с фрайерами сидишь, а с писателями!»

   Пропагандист партии социалистов-революционеров (эсеров) Александр Гриневский никогда не понимался высоко в партийной иерархии и в политзаключенные попасть не стремился. В 1902 году он заинтересовался идеями партии эсеров, и при их помощи дезертировал из армии. В дальнейшем Гриневский полностью отверг идеи террора боевых отрядов партии, но занимался пропагандой и агитацией, в частности он агитировал матросов в Севастополе осенью 1903 года. После своего ареста и двух лет, проведенных в Севастопольской тюрьме, Гриневский понял, что революционная деятельность не такая и привлекательная, в 1906 году он отошел от эсеров и полностью посвятил себя литературе. И после Октябрьской революции Александр Грин держался подальше от общественной деятельности, не принимал участие в массовых мероприятиях, не вступил в КПСС.

Журналист Эдгар Арнольди, много раз встречавшийся с Грином в 1920-е годы, писал: «Я знал, что Грин был активным участником революционного движения. Вполне естественно было ожидать, что он с готовностью будет об этом рассказывать: ведь революционные заслуги всеми и повсюду ценились, вызывали общий интерес. Но как раз об этом Грин никогда ничего не рассказывал. Наоборот, он совершенно явно проявлял полное нежелание распространяться о своей жизни. Я догадывался, что делалось это не из особой скрытности или желания утаить что-то сокровенное. Нет, насколько я мог понять, он просто считал, что пережитое им не может составить интереса для других, да и сам, по-видимому, не испытывал влечения к погружению в воспоминания».

В самом конце жизни, когда ему пришлось совсем худо и он задыхался от нужды, знакомые посоветовали обратиться за пенсией для ветеранов революции, на что он ответил: «Не хочу существовать на подачку, переходить на инвалидность, а политической пенсии тем более не хочу. Я всю свою зрелую жизнь был писателем, об этом только и мыслил, этим только и жил. Им я и буду до конца. От политики я раз и навсегда ушел в молодости и питаться за счет того, что стало мне чужим и ненужным, никогда не буду. В молодости отдавал себя политике, но и вырос за этот счет. Следовательно, мы квиты с нею. И вопрос кончен»

   В произведениях Александра Грина довольно часто упоминается цирк и все, что с ним связано. Возможно, что поклонником циркового искусства Грина сделали детские и юношеские воспоминания. В его родном городе Вятка, если верить газетам того времени, очень часто были цирковые представления, на которых успешно выступали гимнасты, наездники, силачи и клоуны.

Цирк в Вятке находился возле Александровского сада на Преображенской улице, и наверняка Саша Гриневский часто посещал веселые представления. Да и много лет спустя, по воспоминаниям его третьей жены Нины Николаевны, «цирк Александр Степанович любил и чаще посещали мы его, чем театр. В цирке его привлекала эквилибристика и жонглирование».

Один из близких приятелей Александра Грина, его сосед по Дому искусств в Петрограде в 1920—1921-х годах поэт Всеволод Рождественский вспоминал: «Однажды я встретил Александра Степановича в Таврическом саду, у полотняного цирка Шапито и, признаться, несколько удивился — что привлекло его сюда? А он, словно предугадывая мой вопрос, взял меня под руку и сказал: "Не удивляйтесь. Бываю здесь уже вот третий день. Люблю цирк. Вот где нужно учиться настоящему искусству. Тут уж нельзя ни в чем соврать — рискуешь головой!"».

Александр Грин был хорошо знаком с писателем Александром Куприным, предпочитавшим общество клоунов, кучеров и борцов обществу иных праздно болтающихся литераторов и встретившим в Грине родственную душу. Знаком Грин был и с «дядей Ваней» — Иваном Лебедевым — редактором журнала «Геркулес» и арбитром французской борьбы.

В творчестве Грина цирковой мир поражает своим многообразием. Он написал несколько рассказов и новелл, наполненных впечатлениями цирка с их сочетанием фантастического и реального. Не случайно исследователь жизни и творчества Грина Людмила Михайлова пишет: «Цирк занимал воображение Грина нарушением законов тяжести. Тут была почва для переноса отношений человека и пространства в фантастический план».

В начале XX века, незадолго до Первой мировой войны, в России была очень популярна цирковая борьба, это стало повальной модой. В те годы Грин написал рассказы «Без публики», «Гриф», «И для меня придет весна», легенду «Как силач Рыжий Джон боролся с королем».

В других произведениях Александра Грина, связанных с цирковой темой, появляются проблемы, всегда тревоживших творческое сознание писателя. Например, в рассказе «Происшествие в улице Пса» говорится о верной, всепоглощающей любви. В центре истории судьба фокусника Александра Гольца, которого разлюбила девушка. Гольц не хочет жить, но перед самоубийством он решил растревожить мир мелких людишек улицы Пса, досадить им, используя для этого свое искусство иллюзиониста. Он превращает в трактире водку в запечатанной бутылке в обычную воду, из куриного яйца, вытащенного из лотка уличной торговки, достает золотую монету...

Несомненна цирковая основа этого рассказа. Возможно, Грин читал о знаменитом фокуснике XIX века Александре Германне (ум. 1896), который гастролировал по многим городам России. Один из номеров Германна назывался «Неисчерпаемая бутылка». Из этой бутылки Германн наливал различные напитки: вода у Германна превращалась то в лимонад, то в шампанское. Возможно, что Грин знал о фокусах еще одного факира Дмитрия Лонго. В его руках пяток яиц превращался в цыплят. А из только что испеченного хлеба извлекалась медная копейка, из носа какого-нибудь зеваки — бусы. В начале XX века Лонго был очень знаменит.

Впечатления Александра Грина от цирковых феерий и иллюзиона отражены и в других произведениях. Например, «Фанданго», «Ива», «Канат». Необходимо отметить, что в них Грина больше интересовал момент психологический — положительное действие нервной встряски на человеческий организм. Тема цирка отразилась и в первом большом романе Грина — «Блистающем мире». В этом произведении говорится о летающем человеке. «Человек Двойной Звезды» (настоящее его имя Друд) впервые демонстрирует летящий бег по воле автора в цирке — месте удивительных событий и возможностей.

В «Блистающем мире» можно найти еще один отзвук впечатлений автора от цирка. Это игра музыкальных эксцентриков. Александр Грин проникновенно, тщательно выбирая слова, описывает игру на самодельном музыкальном инструменте — бутылках. Этот необычный инструмент придуман Стеббсом, другом Друда. Мелодичный звук этих бутылок был «тих и приятен, как простая улыбка». Друзья, сидя в башне маяка, играли вальс из «Фауста», «Старый фрак Беранже», «Санта Лючию», второй вальс Годара. Прощаясь, Друд говорит: «Спасибо! Ночь была хороша, сделали мы и хорошую минуту».

Грин мог слышать в цирке известных музыкальных клоунов Бима и Бома (Радунского и Станевского, позднее и Николая Вильтзака), звучащими инструментами которых были горшки, пилы, сковороды, бубенчики или, как у героев Грина, бутылки.

Да, цирк Грин любил. И всегда он был и оставался для него местом удивительных событий, необыкновенных людей, исключительного мастерства, местом, где рождались, наверное, многие его сюжеты и темы.

   Все, кто хорошо знал Александра Грина в разные годы, упоминали, что писатель был всегда строго одет.

«Он мне сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в узком черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень бледным, тоже узким лицом и узким, как мне тогда показалось, извилистым носом» (Н.Н. Грин).

«Одет он был в какое-то черное пальто, вероятно на легкой южной ватке. "Чеховское пальто", — мелькнуло у меня... На Грине не было черного цилиндра моделей Моне, на нем была надета не то какая-то ушанка, не то теплый картуз... Глубокие морщины избороздили его лицо. Может быть, бури океанов оставили на нем свои следы, а может быть, неизбывная нужда, горе, водка. Океаны — они ведь милостивее!» (В.А. Милашевский).

«Грин был высок, угрюм и молчалив. Изредка он чуть заметно и вежливо усмехался, но только одними глазами — темными, усталыми и внимательными. Он был в глухом черном костюме, блестевшем от старости, и в черной шляпе. В то время никто шляп не носил» (К.И. Паустовский).

«Грин был в старой круглой бобровой шапке, в потертом длинном пальто с меховым воротником. Сухощавый, некрасивый, довольно мрачный, он мало располагал к себе при первом знакомстве. У него было продолговатое вытянутое лицо, большой неровный, как будто перешибленный, нос, жесткие усы. Сложная сетка морщин наложила на лицо отпечаток усталости, даже изможденности. Морщин было больше продольных. Ходил он уверенно, но слегка вразвалку. Помню, одной из первых была мысль, что человек этот не умеет улыбаться» (И.С. Соколов-Микитов).

Нина Николаевна в своих воспоминаниях рассказывала, что Грин не выносил «курортной раздетости», которая в то время была очень модной. Они не ходили на городской пляж в Феодосии, предпочитая пустынные окрестности города. «Летом Александр Степанович всегда ходил в суровом или белом полотняном костюме, или в темно-сером люстриновом, который он очень любил. Когда мы ездили в Коктебель, где раздетость мужчин и женщин доходила до крайности, Александр Степанович особенно подтягивался в строгости своей и моей одежды. Мы с ним почти всегда были единственными одетыми людьми, кроме разве художника Богаевского, также весьма щепетильно относившегося к беспорядку в одежде. Нам нравилось видеть гримасы или скрытый в глазах смех раздетых гостей Макса Волошина при виде нас, сугубо городских, провинциальных, "даже в чулках, подумайте!". Александр Степанович не любил модных тогда платьев до колена. Мне хотелось, чтобы моя одежда ему нравилась, и я носила платья чуть ниже половины голени».

«Короткие платья, — говорил Грин, — делают женщин псевдодевочками, а главная прелесть женщины именно в том, что она не девочка. Я принадлежу к породе тех мужчин, для которых скромно открытое прельстительнее обнаженности, собственно даже и не облегчающей жары, зато дающей возможность видеть много физического безобразия и игры на низменных инстинктах. Обнаженность — это интимность».

Часто непривычная для курортного города закрытая одежда «мрачных Гринов» вызывала недоумение и даже насмешки. Женщины, удивляясь длинным платьям молодой Нины Николаевны, спрашивали: «Зачем у вас такие длинные платья, ведь так не носят, не модно!». Еще большее удивление вызывал ответ Нины Николаевны: «Так нравится Александру Степановичу, он не любит коротких платьев».

Нина Николаевна Грин вспоминает один из таких случаев: «Однажды разыгралась такая сцена: шли мы в Токсово по лесной тропинке. Навстречу — большая компания модно одетой молодежи. Издали было заметно, что мы чем-то привлекли их внимание, что разговор идет о нас. Мы еще не поравнялись с ними, как один из юношей говорит своим друзьям, показывая на меня пальцем: "Красивая женщина идет с этим стариком, но как безобразит она себя старомодным длинным платьем!".

Я и Александр Степанович посмотрели друг на друга и искренне расхохотались. Затем Грин, поманив пальцем храброго юношу, остановил его и сказал: "Запомните, молодой человек, что всегда лучше быть старомодно одетым, чем дурно воспитанным. А, кроме того, в вашей жизни едва ли будет счастье иметь женой красивую женщину, которая одевается так, как хотите вы, а не мода". Юноша стоял красный как вареный рак и глуповато улыбался. Мы пошли дальше, а молодежь что-то взволнованно застрекотала».

   В жизни Александра Грина часто были периоды абсолютного безденежья. С 1906 года он полностью посвятил себя литературной деятельности, а заработки писателя всегда не регулярны. Конечно, у Грина было умение «выбивать» гонорары у редакций и издательств, но деньги очень быстро тратились. Да и времена тогда были непростые. В случае необходимости Грин продавал свои вещи или закладывал в ломбард.

Советская власть запретила ростовщичество и ломбарды. В 1924 году, когда Александр Грин вместе с женой Ниной переехали в Крым, в Феодосию, в первые же месяцы столкнулись с безденежьем. В своих воспоминаниях Нина Грин рассказывала, что им срочно понадобились деньги для поездки в Москву. В то время они жили на квартире у Елизаветы Корнеевны Макаровой, в Симферопольском переулке. Они узнали, что хозяйка дома занимается комиссионерством и стали у нее узнавать о цене на одежду, чтобы продать часть вещей. Именно Макарова первой предложила Гринам не продавать вещи, а оставить их под залог. Она рассказала, что в Феодосии «есть люди, которые под залог ваших вещей охотно дадут под проценты некоторую сумму денег». Грин очень обрадовался: «Слава Богу, священная каста ростовщиков еще не вся погибла! Для нас это великолепно».

Для безденежных Гринов это было выходом. Хозяйка квартиры нашла нужного человека, который «согласился под наши зимние пальто дать нам десять червонцев под проценты, из расчета десять копеек с одного червонца в день. "Процентик ничего себе, — крякнул Грин, — ну, да нечего делать, за удобство всегда надо расплачиваться»". Нина Николаевна продолжает: «Так вплыли мы в руки мелких ростовщиков, в мягких и жадных лапках которых пробыли шесть лет, время нашего житья в Феодосии. Они, правда, и помогали нам в нашей борьбе с жизнью, они же и грабили нас. На проценты у нас уходило в год от семисот до тысячи рублей, деньги по тем временам большие, но зато Грин имел возможность спокойно работать. И мы ездили в Москву один или два раза в год, тогда как без ростовщиков должны были бы ездить каждый месяц».

Знакомые Гринов, в частности писатель Вересаев, узнавая о ростовщиках, возмущались: «"Я бы на хлебе и на воде жил, но избавился бы от их кабалы", — говорил он. Мы же посмеивались и не возмущались, ибо знали, что без помощи и грабительства ростовщиков не были бы написаны "Бегущая по волнам", "Джесси и Моргиана", "Дорога никуда" и другое. Ничего не было бы хорошего, было бы только вечное терзание и мучительство из-за денег. Ростовщики были для нас некоей стеной, опираясь на которую, Грин мог спокойно писать, зная, что завтрашний день его обеспечен необходимым, хотя бы и за счет лишений в будущем».

Александр Грин был очень самолюбив, он не хотел, чтобы Нина и ее мать работали на кого-то, старался сам обеспечивать семью. Поэтому ростовщики, снабжавшие его деньгами в любой момент, очень ему помогали. Из воспоминаний Нины Грин: «Мы жили очень-очень скромно, все в доме работали сами. Обшивали себя и Александра Степановича тоже сами, мать была очень хорошей хозяйкой, так что и ели мы хорошо. Нам важнее всего было душевное спокойствие. В тяжелые годины вольфсоновского засилья, если бы не ростовщики, мы не перенесли бы этого мучительного периода нищеты и судов. А они терпеливо ждали уплаты».

Из воспоминаний Нины Николаевны известны имена феодосийских ростовщиков. Это «доктор Шишман, один из уважаемых феодосийцев, не отказавшийся тайно, через третьи руки, к накапливаемому им капитальчику прибавить и наши проценты. Потом присоединились и другие, более мелкие, как Гречук, Лильевра, Хомутенковы и так далее. Иногда мы чувствовали к этим людям даже тепло: в долг просить и получать очень тяжело, и всегда берущего ставит в чувство зависимости, одолжения. Ничто не портит человеческих отношений так, как денежная зависимость или любопытство. С ростовщиками же так было просто: они нам одолжение, а мы им проценты — и квиты. Никакой зависимости, и всегда чувство взаимного удовольствия. Иногда, будучи в Москве или Ленинграде, юмористически вспоминали мы наших "сосунков": как-то они там, в Феодосии, ждут нас. С удовольствием исполняли их мелкие просьбы: купить из будущих процентов то или другое».

   В биографии писателя Александра Грина есть один факт, известный далеко не всем. Летом 1910 года он в течение месяца под видом служащего жил в колонии прокаженных (Ямбургском лепрозории) в двухстах километрах от Петербурга. Доступ в закрытую лечебницу Грин с разрешения ее главного врача Владимира Ивановича Андрусона, брата своего близкого приятеля Леонида Андрусона. Неизвестно, что потянуло почти тридцатилетнего Грина в июле 1910 года в лепрозорий. Возможно, что он хотел посмотреть на жизнь отверженных обществом людей, понять, как им живется.

До наших дней сохранилось письмо Грина Горнфельду, посланное из колонии: «Глубокоуважаемый Александр (Описка: Аркадий) Георгиевич! С чрезвычайным сокрушением обращаюсь к вам. Я живу сейчас в колонии прокаженных, в 20-ти верстах от Веймарна, станции Балтийской дороги, и не могу вернуться в Питер, потому что нет денег на дорогу и сопряженные с этим мелкие, но совершенно необходимые расходы. Не можете ли Вы одолжить мне до 10-го сентября 15 рублей? Я написал Вам потому, что сейчас мне из редакций нет никакой возможности получить даже гроша: где аванс, а где денег нет...»

Вероятно, Горнфельд откликнулся на просьбу и прислал деньги, так как Грин смог уехать.

В то же самое время Грин сообщал Александру Куприну: «Не могу выехать из колонии. Я усиленно питаюсь земными продуктами, но польза от этого слабая. Занимаюсь спиритизмом, причем от скуки выстукиваю разные похабные слова. Доктор объясняет это с научной точки зрения».

Долгие годы никаких подробностей пребывания Грина в лепрозории никто не знал, сам писатель на все вопросы о том периоде жизни отмалчивался и уходил от ответов. Спустя много лет об этом происшествии рассказал в своих воспоминаниях известный журналист Николай Вержбицкий, автор книг «Записки старого журналиста», «Встречи с А.И. Куприным», «Встречи с Есениным» и других.

В своих воспоминаниях Вержбицкий рассказывал об одном вечере, проведенном в доме Куприна, во время которого Грин и говорил о своем пребывании в лепрозории: «...Грин был молчалив, курил папиросу за папиросой и вставлял в общий разговор короткие замечания, то и дело поглядывая на хозяина дома. Дошла очередь до него. Куприн, да и все мы, потребовали самого обстоятельного рассказа о жизни прокаженных. Александр Степанович сперва отделывался одними только малозначительными фразами, — но нужно было знать замечательное умение Куприна "раскручивать" людей! Кончилось тем, что Грин воодушевился и стал, с очень забавными подробностями, описывать свое ухаживание за Андрусоном-врачом, как ему удалось поймать этого эскулапа на его слабой струнке — на честолюбии. О самоотверженной работе медиков в лепрозории Грин обещал написать большую статью в газете "Биржевые ведомости". Проникнув, в конце концов, в лепрозорий в качестве служащего и тоже больного проказой (на что он получил фальшивое удостоверение), Грин добился возможности близко общаться с больными...»

Вержбицкий отмечает в воспоминаниях, что рассказ Грина вызвал у Куприна даже «некоторую неприязнь к Александру Степановичу, причем дело было вовсе не в самой проказе, а в том, что Грину, видите ли, удалось побывать в этом исключительно интересном учреждении, а ему, Куприну, даже в голову не пришло проделать такую же вещь, испытать такие же ощущения!»

По воспоминаниям Вержбицкого, тогда Грин признался, что главной его задачей было — разобраться, что происходит в душах этих людей, неумолимо обреченных на медленное разложение заживо. Он приводит слова Грина, сказанные в тот вечер у Куприна: «Кое-что я сумел заметить, но это "кое-что" так незначительно, что на нем не построишь даже крошечной новеллы в пятнадцать строк... Признаюсь откровенно, что меня продирал мороз по коже, когда я слышал непринужденный хохот этих людей, готовых смеяться по самому незначительному поводу... Я глядел на провалившиеся носы, на гноящиеся глаза и лбы, покрытые коростой, и никак не мог понять — какая сила духа позволяет этим людям петь песни, выращивать прекрасные цветы и украшать ими свои жилища?.. Только недавно для меня кое-что открылось, после того, как я еще раз прочел "Живые мощи" Тургенева. Критики обслюнявили этот мужественный рассказ жалостливыми причитаниями. А я думаю, что жить на белом свете вне лепрозория не менее страшно, а, может быть, даже страшнее, чем среди прокаженных...»

   Александр Грин верил в мистику числа 23, об этом в своих воспоминаниях говорила его жена Нина Николаевна: «Все знаменательные дни своей жизни Александр Степанович приурочивал к цифре "23", которую считал для себя счастливой: 23 августа 1880 года — его рождение; 23 июля 1896 года — отъезд в Одессу; 23 февраля 1900 года — на Урал; 23 октября 1894 года по новому стилю родилась я. Александр Степанович говорил: "Значит, ты судьбою была мне назначена". 23 февраля 1921 года по старому стилю мы с ним поженились».

Кроме этого, он часто рассказывал истории о странных происшествиях в своей жизни, хотя при известной любви Грина к мистификациям, трудно доказать их реальность. Например, одному из друзей Александр Грин рассказывал о девушке, которую любил, и после того как они расстались, однажды она якобы явилась ему во сне. Через некоторое время ему сообщили, что девушка умерла. Никаких фактов, подтверждающих эту историю, нет, но возможно, что она и произошла на самом деле...

В жизни Александра Грина было достаточно много случаев, которые сложно объяснить логически. В 1903 году, в Севастополе, перед своим арестом, Грин чувствовал необъяснимую тревогу, нежелание идти на встречу. Неприятное предчувствие в тот день полностью оправдалось.

Нина Николаевна в своих воспоминаниях рассказывала о встрече Грина с цыганкой: «Цыганка пристала к нему: "Дай погадать". Александр Степанович дал руку. "Тебя скоро предаст тот, кого ты называешь своим другом. Но пройдут годы, и ты наступишь на врагов своих. Возьми этот корешок и всегда носи при себе, — на счастье". Александр Степанович, посмеиваясь, дал цыганке денег, сунул корешок, завернутый в бумажку, в жилетный карман, забыл о ее словах и уехал в Петербург. Сойдя на Балтийском вокзале, он пешком пошел к себе домой. А жил он тогда на 6-й линии Васильевского острова, близ Николаевского моста. Навстречу попадаются два городовых, подходят к Александру Степановичу и спрашивают: "Вы — господин Мальгинов?" Сердце, говорит Александр Степанович, сразу у него дрогнуло, пронеслись в голове слова цыганки, он ответил: "Да", и на него надели наручники; отвезли в Дом предварительного заключения. Во время первого же допроса Александр Степанович понял: он действительно предан тем, кого считал приятелем (А.И. Котылевым). и кому, единственному во всем Питере, поведал в минуту откровенности, что он нелегальный и настоящая его фамилия — Гриневский.

Слова цыганки, так быстро и верно исполнившиеся, произвели на Александра Степановича сильное впечатление. Он нашел в жилетном кармане корешок, зашил его в пояс брюк и носил много-много лет. Когда я вышла за него замуж, увидела этот крошечный мешочек, который он попросил меня перешить к поясу домашних брюк, и рассказал мне его историю. До 1928 года Александр Степанович носил этот корешок. Когда как-то в дом, где мы жили в Феодосии, пришел измученный и истощенный бродяга, мы накормили его, Александр Степанович долго с ним разговаривал, потом сказал мне, чтобы я отдала ему его домашние старые брюки и теплую фланелевую рубаху. И я отдала. И мы оба забыли, что у пояса пришит корешок-талисман. Так и ушел он из нашего дома».

   Когда Александр Гриневский придумывал себе литературный псевдоним, он сократил свою фамилию так, что она стала звучать как иностранная, созвучная именам персонажей его книг, экзотическая, как названия манящих городов и земель, которые он описывает. Он именовал себя еще Грин Гриныч Гриневский: «я трижды таков, как есть».

В книгах Грина все имена и названия имеют особый смысл. Большинство их он изобрел сам, и хотя им невозможно найти соответствий в реальности, «нельзя не удивляться этим точным попаданиям в ничто», как писал один из критиков. Эмоциональное восприятие этих придуманных слов безошибочно, читатели абсолютно верят в их существование.

В его произведениях органично соединяются реальность и художественный вымысел. Грин создал свой особый мир, свою страну воображения — Гринландию, при этом он старался избавиться от привычных ассоциаций, и том числе и при помощи необычных для русской речи имен и географических названий. Сочетание реального и художественного вымысла в его художественных текстах настолько тесно, что расстояние между ними почти стирается. Описывая карнавал в Гель-Гью, Грин пишет: «Я видел карнавал в Риме и Ницце, но карнавал поблизости тропиков перед лицом океана интересовал и меня» («Бегущая по волнам»).

Географическая карта Гринландии включает в себя настоящую и расширяет ее с помощью названий вымышленных городов. Действие в произведениях Грина происходит в разных частях света (Австралия, Америка, Африка, Европа), в разных странах (Англия, Бразилия, Уганда, Цейлон, Ямайка и др.). Среди городов реальные (Александрия, Варде, Глазов, Кострома, Либава, Париж и др.) и придуманные (Гертон, Зурбаган, Латорн и др.) названия. Некоторые названия вымышленных городов представляют собой часть полного реального названиях: Суан — Форэ де Суан, Дагон — Дагонвиль (города во Франции), Сумат — Суматра (остров), Салер — Салернский залив (у берегов Италии) и др. Среди вымышленных названий встречаются односложные (Вадр, Гвинкль, Кнай, Кэз, Латр, Лим, Лисс), многосложные (Лавераз, Мизоген, Зурбаган) и составные (Ахуан-Скап, Гель-Гью, Гор-Сайн, Сан-Риоль).

В названии деревни Каперна, где жила Ассоль из феерии «Алые паруса», легко угадывается библейский источник: слово «Каперна» наводит на прямую ассоциацию с Капернаумом, городом древней Палестины, жителям которого, по евангельскому преданию, Иисус предрек суровую участь за нечестивость. Обыватели Каперны тоже терпят фиаско из-за своего неверия. Морской порт Лисс неподалеку от Каперны можно назвать лингвистическим перекрестком Лиссабона и Улисса, далекого конкретного города и темы странствий.

В своих книгах Грин использует настоящие иностранные имена: Альберт, Альфред, Артур, Оскар, Филипп, Эрнст, Марта, Мария и др. Но значительная часть личных имен в его произведениях имеет вымышленную форму: Валуэр, Кишлей, Тиррей, Утлендер, Эрт, Ассоль, Биче, Роэна, Руна, Фрези и другие.

Для писателя Грина все имена собственные являются условными знаками. По воспоминаниям его жены Нины Николаевны, для него «в имени человека было важно музыкальное ощущение». Об имени своей самой известной героини — Ассоль из «Алых парусов» — Грин пишет, что имя ее было «странным, однотонным, музыкальным, как свист стрелы или шум морской раковины».

Есть разные версии происхождения имени Ассоль. Одни считают, что Грин придумал имя Ассоль, услышав как-то слова, сказанные вслед официанту: «А соль?» Но есть и другое мнение, что имя это происходит от испанского «al sol» — «к солнцу!». Обе версии удивительно соответствуют образу героини, ведь в ней было «две девушки, две Ассоль, перемешанных в замечательной прекрасной неправильности. Одна была дочь матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая — живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной соседства слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое».

Имя главной героини романа «Блистающий мир» Тави Тум придумала Нина Николаевна Грин. В ее воспоминаниях говорится о том, что Грин долго не мог придумать имя своей героине, и под влиянием только что прочитанной повести Киплинга Рикки-Тикки-Тави Нина Николаевна предложила назвать героиню Тави Тум. Выбор оказался очень удачным, так как полностью соответствовал образу, задуманному Грином — его любимая героиня в «Блистающем мире» обладала тем же обаянием, что и маленький, но храбрый герой Киплинга.

   Своих детей у Александра Грина не было, а о том, как он вообще относился к детям, рассказывала Нина Николаевна в своих воспоминаниях.

«В самом Александре Степановиче, замкнутом, одиноком, внешне суровом человеке, при близости с ним иногда мелькало что-то детское. Детей он любил по-своему, не сюсюкая. Малютки, которых он называл "лепестками", "грибками", всегда привлекали его внимание.

Он жал им лапки, как взрослым. Разговаривал с ними, как с равными, никогда не ахал и не удивлялся им, как Эгль в "Алых парусах". Говорил: "Люблю их душевную невинность и естественность, но не люблю замечать их будущую взрослую сущность, а у иных это очень рано проявляется". И тогда отворачивался от них.

Дети типа Ассоль или Тома из "Гнева отца" влекли его к себе как равные его бывшему детскому существу. Сопленосый, оборванный замазуля часто привлекал его доброе внимание. В 1924—1925-м годах в Феодосии было много беспризорников, ютились они в подвале разрушенного дома недалеко от нас, и у Грина были с некоторыми из них теплые отношения.

"При всей их внешней взрослости, сколько в этих несчастных птенцах настоящего, хорошего детского. И сколько детского такта! Диву даешься, разговаривая с ними. Много хорошего, несправедливо обиженного в их детских душах. Даст ли жизнь им возможность стряхнуть с себя то уродливое, что привила им беспризорность?" — говаривал Александр Степанович. Когда теперь некоторые "ахают": "Как Грин относился к детям!" — мне делается скучно: при жизни его никто не обращал внимания, как он относился к женщинам, детям, природе, чести и многим истинно прекрасным вещам...»

Летом 1926 года в Феодосию к Гринам приехал погостить девятилетний мальчик Лева, племянник Нины Николаевны. Александр Степанович за время, которое мальчик провел у них, сильно к нему привязался. Нина Николаевна вспоминала: «Они были неразлучными друзьями — малый и большой. Александр Степанович баловал Леву как мог. "Давай, Нинуша, попросим у Кости Леву нам в сыновья. Мать у него легкомысленная, Костя с утра до ночи поглощен работой, ему не до мальчика. А нам в доме славно будет от такого хорошего карапузика"».

В одну из поездок в Москву они взяли Леву с собой. Александр Степанович часто гулял с ним. Но после одной из таких прогулок он вернулся расстроенный. «...Возвращается Александр Степанович с Левой после прогулки очень мрачный. Левушка смотрит смущенно и виновато. Думаю, что мальчуган напроказил. Спрашиваю Александра Степановича, но он неразговорчив, словно чем-то удручен; говорит мне: "Потом, Нинуша, расскажу". Когда осталась наедине с Левой, спрашиваю его: "Что ты, малыш, небедокурил? Рассказывай". — „Да нет, тетя Нина, я вел себя хорошо. Только в трамвае вдруг дядя Саша стал бледный, бледный и перестал со мной разговаривать. Я боялся, что он рассердился". — "А на что же он мог рассердиться?" — "Не знаю"».

Вечером Грин все же признался жене, в чем было дело: «Разъезжая с Левой, я несколько раз оставлял его на бульваре, а сам заходил в ресторанчики или пивные выпить, немного выпить. Побывали снова в зоопарке, едем в трамвае домой. Лева весело болтает и вдруг просит меня наклониться к нему, обнимает за шею и говорит шепотом на ухо: "Дядя Саша, от вас водочкой сильно пахнет. Тетя Нина будет обижаться". Меня как камнем по сердцу ударило. Думаю — вот тебе, Саша, и судья. Маленький судья. Нинуша, не возьмем Леву. Ты была права».

   Александр Грин был щедрой натурой, он всегда любил дарить подарки. Порой его подарки было ему совсем не по карману, но это его ничуть не смущало. Один из его самых близких приятелей, Николай Вержбицкий рассказывал: «Грина нельзя было назвать бессребреником. Но он ценил деньги главным образом за то, что они давали ему возможность доставлять людям какую-нибудь радость. Никогда не забуду, как он подарил мне очень дорогое издание «Рейнеке-лис» с чудесными иллюстрациями. Это было сделано в дни, когда ему приходилось рассчитывать каждый гривенник. О том, чтобы не принять подарка, не могло быть и речи, — он бы жестоко обиделся. В одну из поездок в Гатчину к Куприну он подарил писателю пару великолепных старинных шпор из серебра, купленных у какого-то любителя старины. Куприн — неистовый лошадник — был в восторге от такого подарка».

О дорогих подарках рассказывала и его жена Нина Николаевна, с которой он прожил одиннадцать лет. За эти годы в их семейной жизни бывали всякие моменты, но при первой же возможности Александр Степанович старался порадовать свою Нину каким-нибудь подарком.

Из воспоминаний Нины Николаевны Грин:

«...1926 год в Феодосии. Александр Степанович, придя вечером домой, попросил у меня какой-нибудь кусок шелка. Расстелил его на столе под лампой и положил гранатовую брошь.

Тепло густо-красных огней вошло в сердце — как красиво!

— Чудесный это камень, — сказал Александр Степанович. — Я испытываю тихую радость, смотря в красную его глубину. Говорят, кто носит этот камень, того люди любят. Носи, родная, пусть тебя любят. Такой гранат ближе к душе, чем бриллиант.

Вот я и ношу ее более сорока лет. Все потеряла, а она чудом не ушла, стала мне другом-воспоминанием. 1927 год. Мы в Москве. Всегда приезжали в Москву за деньгами, а тут — с деньгами, аванс за проданное Вольфсону Собрание сочинений.

Однажды, запоздав к обеду, я нашла под своей салфеткой длинный коричневый футляр: «Ого, Саша дарит!» Стесняюсь при посторонних раскрыть его, но любопытство одолевает. Кладу футляр на колени под скатерть и под ее защитой заглядываю внутрь — крошечные золотые часики на таком же браслете.

Даже дыхание захватило от радости, — у меня никогда не было часов. Подняв глаза на Александра Степановича, сидящего на противоположной стороне стола и лукаво и ласково смотрящего на меня, взглядом благодарю его. Он с чувством удовлетворения откидывается на спинку стула, делая "уф-уф!".

По дороге домой рассказывает, что боялся моего протеста против дорогого подарка.

— Пусть эти часики будут воспоминанием о первых самых легких днях нашей жизни! — сказал он. И действительно, это были самые легкие дни нашей жизни. Скоро, очень скоро они стали тяжелыми, а потом трагичными. А часики дали мне возможность сделать последний подарок Александру Степановичу — дать умереть в своем доме, о чем он так долго и бесплодно мечтал и чем так недолго наслаждался».

«Материальные дела наши были очень плохи. Как-то, будучи в Москве, я остановилась у окна небольшого ювелирного магазина. Бесцельно остановилась и засмотрелась на ожерелье на витрине: узкий золотой филигранный поясок заканчивался крошечными золотыми шариками, идущими по всей длине его. А на каждом шарике висело по небольшой речной жемчужине. Оно пленяло глаз тихой нежностью.

Вечером, сидя с Александром Степановичем за чаем, я, по обыкновению, рассказывала ему про все о своем дне. Рассказала и об ожерелье. Он загорелся: "Где ты его видела?" Говорю, что не помню, я уже поняла свою ошибку: не надо было мне говорить. "Ты мне скажи только — где. Я хочу его посмотреть: ты красиво о нем рассказала. Думай не думай, я не собираюсь его купить, у нас ведь "де-кохт", — говорит Александр Степанович. "Вот потому-то я тебе спокойно и рассказала. Не знаю я, где этот магазин, действительно не знаю", — говорю ему. Но он пристал, чтобы я ему назвала район, где ходила. Это было недалеко от Белорусского вокзала.

Прошло с неделю. Я и думать уже забыла об ожерелье, как приходит вечером Александр Степанович с небольшим букетом цветов. Любил он мне дарить цветы, много дарил, а в нужду хоть одну розочку да принесет. Глаза его весело и победно светятся. В букете — коробка. Открываю: на бархате тихо улыбается мне ожерелье. "О, Собик, как же так! Как ты его нашел? Где, чтобы купить его, помучил свою бедную душу?" — вздыхала я, примеряя ожерелье. "Нинуша, оно словно нарочно для тебя сделано. Как я рад, что нашел его... Три дня обследовал всю окрестность вокруг Белорусского вокзала и... нашел. Немедленно отправился во Дворец труда, решив нажать все концы в этом лабиринте, где ко мне попросту относятся. Два дня жал, жал и нажал сто пятьдесят рублей. Цену ожерелья. Все эти дни, засыпая, видел его на твоей шейке".

Много было разных подарков от Александра Степановича, всегда любовно, со вкусом выбранных. Они меня волновали: такая в них сквозила забота, любовь ко мне. Всё ушло, погибло, а тепло воспоминаний осталось в сердце моем. И лишь воспоминание о последнем подарке Грина камнем лежит на моей совести.

В ноябре 1930 года мы доживали последние дни в Ленинграде. После судилища с Вольфсоном получали деньги. Мать из Феодосии писала о все растущей дороговизне, исчезновении на рынке многих жизненно важных продуктов. Мы покупали их в Ленинграде, заколачивали в ящики для отправки багажом. Деньги полученные распределяли так, чтобы за уплатой всех долгов и процентов по ним, у нас осталось не менее как на полгода средней жизни. Мы очень-очень устали от тягот этого страшного года, и ехать снова в Москву на гонорарную "добычу" у нас не было нервных сил. Как-то вечером приходит Александр Степанович домой и торжественно вручает мне довольно большой футляр.

Раскрываю: прелестная гравированная серебряная чайная чашечка с блюдцем и ложечкой. И что со мною случилось тогда, до сих пор не могу в себе понять, но я отчаянно расплакалась и стала упрекать его, что он не хочет серьезно подумать о будущем, а покупает такой дорогой подарок, на стоимость которого можно на целый месяц запасти продуктов. Он же знает, что сердцу моему нужны не дорогие подарки, а только заботливые. И всё в таком же роде. Ошарашенный Александр Степанович с недоумением смотрит на меня. Такая сцена была непривычна и неожиданна для него.

Я всегда, памятуя обычный для нас недостаток денег, просила его не дарить мне дорогое. Но если он уже сделал это, то, радуясь подарку, принимала его любовно. А тут слезы лились без конца. Может быть, это была реакция на непрерывную жестокую душевную боль, томившую меня последние месяцы. Не знаю.

Александр Степанович очень взволновался, стал ласкать, уговаривать меня успокоиться, обещая сразу же отнести чашечку в магазин. "Но что-то, дружок, я должен тебе подарить, не могу же я без этого, а теперь растерялся: не знаю, что", — говорил он. "Подари ты мне шкатулочку за пять рублей — и больше ничего", — попросила я его, еще плача.

Грин ушел и через полчаса вернулся с хорошенькой старинной шкатулочкой для писем. Купил ее в антикварном магазине. "Всего только за десять рублей", — порадовал он меня. Шкатулочка была тяжелая. Хотела ее открыть, а ключа нет. Александр Степанович, видимо, в волнении потерял его по дороге. Вскрыл ее перочинным ножом: там лежали веселые разноцветные марципаны. Его душа не могла не сыграть ласково. К его приходу я уже устыдилась своей истерики и сердечно просила прощения. Но на душе навсегда осталось чувство вины: зачем я уничтожила минуту сказки в его душе. Много ли дней удалось нам прожить на эти сохраненные деньги? И сколько их, тяжелых, предстояло нам впереди...»

   У Александра Грина, как и у каждого человека, были свои привычки. Он с самой ранней молодости пристрастился к курению табака и не избавился от этой зависимости до самой смерти. Уже в молодости у него были черные от табака зубы, что отмечали многие из его знакомых. В своих воспоминаниях Нина Николаевна рассказывала, что особой радостью для Александра Степановича была возможность купить хороший табак. В 1923 году, получив приличный гонорар за роман «Блистающий мир», Грин вместе с женой отправились на отдых в Крым. Нина была поражена базаром в Севастополе, обилием на нем разных продуктов, при этом в воспоминаниях она отдельно говорит о табаке: «...И — табак, на который с жадностью накинулся Александр Степанович. Табак, длинный, золотистый, душистый, тонко нарезанный, в длинных коробках... Продавали его главным образом черноглазые мальчишки лет тринадцати-четырнадцати. Сразу же купили его десять фунтов, чтобы "подольше вдыхать и вспоминать аромат прекрасного Севастополя", — говорил восхищенный Александр Степанович».

Его жена Нина Николаевна часто вспоминала о том, как Александр Степанович любил хороший чай: «...Или же я бужу его, принеся к постели стакан крепкого душистого чаю. Грин очень любил чай, хороший, правильно и свежезаваренный из самовара, в толстом граненом или очень тонком стакане. Чтобы чай был не только хорош, но и красив. Он был его подсобным рабочим средством...». каждое утро Грин выпивал не менее пяти, а то и шести стаканов чая. С этим напитком связаны несколько историй из жизни Гринов в Крыму.

В Феодосии в то время было очень сложно достать хороший чай, Нина Николаевна старалась запастись им при первой же возможности: «...пользуясь поездками в Москву, я привозила несколько фунтов лучших сортов, но этого часто недоставало от поездки до поездки.

И как только я узнавала, что в каком-нибудь феодосийском магазине появился чай, летела туда и всеми правдами и неправдами покупала сколько возможно много или на сколько хватало денег. Эта моя жадность к чаю послужила Грину темой для маленького шуточного рассказа обо мне и продавце чая, рассказа для меня».

Грин действительно придумал целую шуточную и очень остроумную пьесу на тему о том, как его жена бегает по феодосийским магазинам и достает чай.

События в Феодосии, или 29-е явление Нины народу

Действие 1-е

Местный кооператив

Нина (входя). Будьте добры, у вас есть чай?
Продавец. Чай есть. Только что получили.
Нина. Давайте сюда... четверку. Нет, две четверки. Три четверки.
Женщина (в стороне). И чтой-то я не пойму. Влетает, как королева, и ей чаю давай! Кто такая?
Другая женщина. Ета, слышь, приехала из Парижа; все ходит и везде чаю просит. Намедни, говорят, на метерелическую станцею пришла да и бух: «А чай у вас есть» — Дело-то ночью было. Так прахвессор ей в ноги так и упал: «Помилуйте, — говорит, — нет у нас чаю, не убивайте!» А в руке у нея револьверт аграмадный... «Всех, — грит, — перестреляю, ежели чаю мне не дадут!»
Женщина. Страсти какия! (Косится и отодвигается от Нины подальше.)
Приказчик. По вашей книжке видно, что чай вы получили два раза.
Нина. Да-а... А мне нужно еще!
Приказчик. Да зачем вам?
Нина. Очень мне нужно чаю, ей-богу! Клянусь вашим здоровьем; пусть вы умрете на месте! Дайте четверичку!
Приказчик. Получите.
Нина. И-ги-ги! А-га-га! А еще нельзя?
Приказчик. Получите.
Нина. Спасибо. (Берет чай уходит и возвращается.) Одну! Только одну четверочку!
Приказчик. Гм... Получите.
Нина. Спасибо. (Про себя.): Три четверки. Две в неприкосновенный запас, а третью Саша будет пить. Он такой чудак: не знает, что какао вкусное... О, какао! Кака-о-о! Кака... ка... (Уходит.)
И дальше в том же духе.

В 1931 году, после неудачной поездки в Москву, Александр Грин, уже тяжело больной, но еще не знавший этого, говорил жене: «Писать, как я пишу, пусть говорят "узкая", но моя дорога. Думал, когда был в Москве, попрошу командировку в Грузию на чайные плантации. Чай — моя радость, и, может быть, я из его роста, листьев извлеку сумму тех впечатлений, которые дадут мне возможность написать очерк, не покривив душой. Поехали бы мы туда вместе, побродив по Кавказу. Такие командировки, как мне говорили, очень хорошо оплачиваются...»

И еще одна история, связанная с чаем, рассказанная Ниной Николаевной. В конце 1931 года, когда Александр Степанович был уже несколько месяцев тяжело болел, а его жена и теща «бились как рыба об лед, добывая пищу для больного»: «Неожиданно в один из душевно хмурых дней почтальон приносит повестку на посылку и большое письмо, написанное неизвестной рукой. Пишет неизвестная нам молодая женщина, читательница Грина: она случайно узнала, что Александр Степанович длительно и тяжело болен. Ей давно хотелось выразить ему свою признательность и восхищение, хотелось видеть его. Она была летом в Крыму, но постеснялась его беспокоить. Зная, что в Крыму живется трудно, она осмеливается послать ему небольшую посылку с лакомствами и просит сообщить, какие ему нужны лекарства, она все может достать.

Мы были растроганы душевной лаской не известного нам человека. Это редко выпадало на нашу долю. А тут так неожиданно и в действительно тяжелую минуту, когда мы думать не могли о лакомствах для больного, лишь бы вообще накормить его досыта. Посылка была прекрасная. И, самое главное, в ней был хороший чай, который Грин так любил, и достать который в то время в Крыму было весьма трудно, и хороший табак, папиросы.

Моментально был поставлен самоварчик, подтянут к кровати Александра Степановича стол, и мы втроем уселись пить свежий душистый чай. Затягиваясь хорошей папиросой, он удовлетворенно ворковал: "И ведь есть же такие милые читатели, которые думают о тебе по-настоящему. Хорошая женщина! Пусть она там, в Москве, чувствует, как нам сейчас на душе славно!"» С этой женщиной, Александрой Васильевной Новиковой они потом переписывались, несколько раз присылала еще она посылки с разными вкусностями.

Для жителей Старого Крыма Грины еще были чужими, приезжими людьми. В этом трудном голодном году тяжело было всем, но доброта человеческая и здесь проявилась. Без чаю Грин не мог жить, а запасы его у нас часто иссякали в этот трудный год. «Мы бегали по городу и искали всегда чай, пытались доставать его из частных спекулянтских рук. Население прослышало: болен, и уже давно, писатель, без чаю жить не может. И стали к нам приходить то старушки, то детишки неизвестные: приносят чай, то осьмушку, то просто две-три чайных ложки его, завернутые в бумажку. Постучат — откроем, сунут чай в руку и, сказав: "Для вашего больного", — бегут опрометью к двери. А то на улице меня или мать встретит какая-нибудь незнакомая женщина, подойдет и, смущаясь, говорит: "Вы уже не обижайтесь, у вас, слышно, больной любит чай, передайте ему на здоровье". Стук в дверь. Александр Степанович спрашивает: "Кто пришел?" — "Чайный человек, Сашенька". — "Жив, курилка, собака ..." Или: "Чай в синей бумажке, что девочка принесла, был лучше, чем у старушки. Но этот тоже ничего. А, во всяком случае, все прекрасно, и им всем я должен быть благодарен", — говорил Александр Степанович».